RuEn

Что вышло из «ничего»

Евгений Каменькович поставил «Короля Лира»

Пролог

Известно: когда режиссер выбирает для постановки «Короля Лира», у него есть потребность разобраться в отношениях с жизнью — внутренней и внешней. Рискну предположить, Евгений Каменькович не исключение. «Лир» — пьеса-испытание, себя в первую очередь. К постановке привлечена немалая часть труппы «Мастерской Петра Фоменко», от стажеров до сорежиссеров — исполнителей главных ролей Карэна Бадалова и Юрия Буторина; похоже, объединительная задача в этом спектакле про разъединение всех и вся — не из последних. Эпиграфом стоит толстовское (из его попытки пересказа пьесы): «Мы должны повиноваться тяжести печального времени и высказать то, что мы чувствуем, а не то, что должны сказать». Важнейшее здесь — «тяжесть печального времени», которому Каменькович стремится оппонировать. Как известно, Толстой ненавидел Барда, но, обрушившись на его «незаслуженную славу», случайно затронул самый стержень пьесы — «неправда великое зло». Режиссер как будто учитывает в своей работе более чем скептический взгляд Льва Толстого на Шекспира и переключает жанр: первый акт скорее черный фарс, трагедию финала еще надо извлечь из воздуха разнообразных событий. Герои выходят на сцену, как условия задачи: характеры даны. Каменькович ставит историю о банальности зла, о его непобедимой — и нарядной — нормативности. Лир в исполнении Карэна Бадалова — обаятелен, мягок, его тихие монологи слышней, чем открытая ярость.

— Старик, что ты задумал?! — бросает Кент, Юрий Буторин, и за фамильярной репликой вырастает история чудачества, обернувшегося роковой ошибкой. «Не отдавай короны!» — не страшится сказать Кент королю на пороге изгнания. Тем отвечая на вопрос, каким правителем был Лир (ведь короля играет свита), а Кент, Глостер и Шут — единственные, кто сохранил верность в политическую непогоду. Шекспир, лишая героя власти, уважения, одежды и всех надежд, демонстрирует нам, какой трагедией оборачивается отречение, если оно выговаривает себе условия. От гневной одинокой растерянности к финальному просветлению ведет Бадалов своего героя. «Лир» — пьеса, которая создала образ вечного метафорического сиротства и прославила изгойство, пьеса, где Шекспир воплотил одно из озарений Блаженного Августина: человек лишь еще одна вещь, охваченная отчаянием, и это тоже играет Бадалов.

Текст

Живет на сцене в переводе Осии Сороки. Но в программке к спектаклю стоит многозначительная фраза-реверанс: «Понимание текста было бы невозможно без переводов, сделанных…» и дальше фамилии всех, кто так или иначе «внес вклад» — от Кузмина и Пастернака до Дины Додиной и Григория Кружкова. Видимо, Каменькович, добиваясь прозрачности, сличал множество вариантов. И хотя спектакль идет три с половиной часа, в тексте нет петель, отступлений, многословия изначальных пяти актов. Сценический вариант — ясная история, в которой сюжет разворачивается стремительно, как в кино, и в чем загадка рокового заблуждения, здесь не так важно, как его последствия. Так или иначе, оттенки разных переводов, переливаясь смысловой радугой, обогащают палитру спектакля. Но дело не только в этом: трудный текст режиссерски решен временами так точно, что обретает невесомость. Чего стоит, скажем, сцена, в которой Эдмунд обманывает Эдгара: они борются, бодаясь и шутя, привычно и, казалось бы, доверчиво, а лживые слова слетают впроброс.

Сценография

Цветовое решение Александра Боровского само по себе постановочно: черное и белое. Белый полукруг-помост в центре и черная коробка почти целиком раздетой сцены. Белые платформы, на которых персонажи резко выезжают на первый план и резко уходят на кулисы (недавно использовал Могучий в своей «Грозе»), здесь открыто работают на динамику событий. В костюмах (Мария Боровская) те же цвета добра и зла, но черные души носят оба цвета, Корделия и Лир в белом. И еще Боровский сделал «говорящий» занавес: широкие полоски темно-серого бархата. Они раздуются, похожие на мухоловку, станут дверными щелями, в которые подсматривает двор, в этих кусках ткани, выпирающих телами, будут бешено биться в сражении. 

Гонерилья и Регана

Две прекрасные рыжие бесовки. Их живописность самодостаточна, при этом они так изначально и очевидно дурны, что можно предположить: младшая сестра, в отличие от отца, знала, какие они на самом деле, потому и не захотела принять известный сценарий; не желанию короля бросила вызов Корделия, а тайной лживости сестер. У Гонерильи (Полины Кутеповой) захватит дыхание, когда она станет произносить хвалебную речь, а потом, обретя свой «кусок», не раз оступится, пытаясь забраться на ступеньку повыше, будет качаться, терять равновесие и снова ступать туда же. Кутепова проходит со своей героиней путь от неуверенного неповиновения до чудовищной уверенности — но и гонит отца, и обольщает Эдмунда, и травит сестру изящно. Может быть, слишком. Регана (Серафима Огарева) сразу выходит кроткой беспощадной ведьмой. Отсутствие оттенков делает ее почти маской. Лир, отринув власть, как принято считать, теряет рассудок, но настоящими безумицами становятся его власть имущие дочери, бурно утрачивая границы реальности, без оглядки погружаясь в зло. Корделия пряма, как ее прямые волосы, летящие в танце. Она шаловлива, ластится к отцу, но ее упрямый выбор — свобода чувства, именно это играет Дарья Коныжева. Над плечом у нее вначале задорно топорщится белая оборка, потом, в финале, эта оборка одиноким крылом будет выпирать на спине.

Ансамбль

Во многом определяет удачу спектакля. От Шута Александра Мичкова до Глостера Томаса Моцкуса. От центра зла, пружины спектакля (так выстроил режиссер) Эдмунда (Андрей Миххалев), до его брата Эдгара, нищего Тома (Юрий Титов). Здесь внятно подчеркнута связь побочного сюжета с основным. Глостера ослепляют, но слеп Лир, оба они жертвы своих заблуждений, на братьях здесь держится столько же, сколько на сестрах, — за этими зеркальными отражениями особо следит постановщик. 

Главная метафора
В щелочки занавеса, спиной к нам, придворные наблюдают, как готовится к выходу король. Он выходит, таща за собой на канатах, с усилием, карту королевства, чтобы начать его кромсать, делить. В финале на сцене соберутся уцелевшие. Лир появится среди них, таща за собой в простыне тело Корделии. С тем же неимоверным усилием. И эта сценическая рифма — центральный акцент спектакля. И фраза-ключ, не раз повторяемая, «из ничего не выйдет ничего», повиснет над сценой схватывающей горло пустотой.

Нерешенные вопросы

Почему Лир разделил страну и раздал королевство? Почему старшие сестры, такие смирные при короле-отце, как только получили власть, обратились в дьяволиц? И что хотел сказать Шекспир о свойствах жизни, погубив в финале столько персонажей — как прекрасных, олицетворяющих добро, так и чудовищных, воплощающих зло? Ни на один из этих вопросов спектакль как будто не отвечает. Тем не менее это одна из самых удачных постановок Шекспира на московской сцене за последние годы. Почему? Потому что Каменькович создал полный жизни, эмоций, страстей шекспировский спектакль, а российская сценическая практика показывает: сделать это очень трудно.

Источник: «Новая газета»
×

Подписаться на рассылку

Ознакомиться с условиями конфиденцильности