Актер Рустэм Юскаев «Наш театр – это в чистом виде Фарятьев»

«Фантазии Фарятьева» Аллы Соколовой, репертуарный хит советского театра, снова вернулся на сцену. В 70-е пьесу узнали после постановки Сергея Юрского и, конечно, фильма Ильи Авербаха, в котором одну из лучших своих киноролей сыграл Андрей Миронов. Мечтатель Фарятьев, верящий в неземное происхождение людей и потерянную гармонию, и сегодня не подчиняется общему ходу жизни – уверен актер Рустэм Юскаев. «Театралу» он рассказал, какую связь увидел между Фарятьевым и Петром Наумовичем Фоменко, и почему считает, что идеалисты продолжают жить по своим законам вне зависимости от времени.

 — Рустэм, меня заверили, что о фильме «Фантазии Фарятьева» забываешь на первых же минутах спектакля. Вы, наверно, о нем тоже постарались забыть?
 — Надо сказать, что кино Ильи Авербаха при всей своей кажущейся простоте очень сложно сделано, и поэтому повторить это на сцене практически невозможно. Давления со стороны фильма я не испытывал: он воспринимался совершенно отдельной историей, так что не возникало желания ни сыграть так же, как Андрей Миронов, ни сравнивать. Мне, на самом деле, безумно интересно было бы узнать, как работал Сергей Юрский. Он первым ставил эту пьесу в БДТ и сам же играл Фарятьева. Спектакль я не видел, а запись даже не искал: если бы и знал, что она есть, не стал бы смотреть – испугался бы.

 — Говорят, чтобы сделать герою подчеркнуто «неприятное лицо», Андрей Миронов лично просил гримеров «нарисовать» ему побольше прыщей. А вы думали, как сделать Фарятьева в меру отталкивающим?
 — Честно говоря, в смысле внешности у меня нет особых иллюзий на свой счет. Другое дело, что возник вопрос пластической формы, потому что тело лениво, и в принципе, за небольшим исключением, мы аморфны, особо не стремимся изменить себя. На сцене этого, конечно, не должно быть, но мешает природная и актерская лень, она же есть: человек хочет поменьше тратиться, поменьше себя понуждать. И режиссер, Вера Камышникова, настойчиво преследовала меня, требовала, чтобы я с собой боролся.
До сих пор меня мучает вопрос, насколько и как в нашем случае Фарятьев должен отличаться от окружения. В спектакле есть четыре прекрасные женщины, мои партнерши, и они играют в очень ярком рисунке. Дело в том, что режиссер поставила нам задачу – сделать все сцены в разных жанрах. И есть сцены, которые надо играть с большой мерой театральной условности, а есть сцены, которые мы специально микшировали, играли как бы «психологично». Понятно, что Фарятьев – пока он не раскрывается – в своих проявлениях, скорее всего, не очень яркий человек. Но ведь он и не от мира сего, он ведь все же необыкновенный. Вот и возникает проблема, как играть: либо пытаться его сделать необычней необычного, либо наоборот, сделать нормальным в необыкновенном мире.

 — Фантазии Фарятьева просто должны были возникнуть в Советском Союзе, где у людей отняли веру – и дали теории. В 70-е это читалось как поиск высшего смысла. Но сегодня уже другой контекст, и вряд ли этот смысл ищут на других планетах.
 — Дело в том, что когда мы говорим о Фарятьеве, надо делать большую сноску. В чем она заключается? С одной стороны, мы понимаем, что разговор идет не просто о человеке, который верит в теорию неземного происхождения людей, здесь речь о нравственных ценностях как минимум. С другой стороны, мы видим, что в пьесе написан человек, взгляды которого в 76-м году звучали неожиданно, а сегодня это – общее место. Но у Аллы Соколовой все-таки непростой язык, эзопов язык, и теория Фарятьева – это отчасти духовный поиск. Хотя говорить о религии, и делать его проповедником не хотелось бы. Слава Богу, здесь этого нет. Скорее, есть стремление к другой жизни, которая важнее жизни, заключенной в потреблении продуктов и в поездках на общественном транспорте. Но опять же, невозможно однозначно сформулировать, что именно Фарятьев имеет в виду, когда говорит «все мы – инопланетяне». Можно сказать: он мечтатель. Да, и слава Богу. Можно сказать: он нелепый человек. Ну да, нелепый. Вопрос в том, насколько ты это принимаешь, насколько тебе это созвучно.
Относиться к Фарятьеву можно по-разному. Кто-то будет говорить: «И внутри меня есть Фарятьев». А кто-то скажет: «Это абсолютный идиот, который не соотносит себя с реальностью».

 — Кажется, что такие люди, как Фарятьев, нередко и невольно вызывают раздражение у окружающих. Как вы думаете, в чем причина?
 — В инакости.

 — Просто потому что он другой?
 — Это уже немало. Мы других-то, сильно отличных от нас, не особо привечаем, и в простом человеческом общении, и даже на уровне отношений межу странами. Фарятьев видит то, чего не видят другие, но в то же время упускает из вида простые вещи, очевидные для большинства. Это, естественно, раздражает. Хотя люди с уникальным мировосприятием, как у Фарятьева, могут вызывать и уважение, и восхищение, и интерес. Другое дело, что в быту они, как правило, странно живут и могут быть даже отталкивающими. Но мы делали эту историю надбытовой, поэтической – и специально многое из пьесы выбросили, потому что не хотелось ставить спектакль во времени. И в итоге я не думаю, что у нас получилась история про 70-е. От быта мы постарались максимально отойти.

 — Ваш герой неоднократно подчеркивает, что у него есть миссия. Она связана с будущим или с настоящим моментом? Он же все-таки врач. Свою профессию он воспринимает как миссию хотя бы отчасти?
 — У теории Фарятьева все-таки есть практический выход, есть гуманистическая составляющая: помочь людям. Миссия его заключается в том, чтобы найти рецепт избавления человечества от физических страданий. В этом смысле я могу представить себе Фарятьева разным. С одной стороны, это может быть «самоделкин», графоман, который испишет миллиард страниц совершенной лабудой и будет убежден, что это открытие. А с другой стороны, Фарятьев может быть гением, который живет не в своем времени, опережает его на энное количество веков. Но я не думаю, что свою жизнь он оправдывает тем, что избавляет людей от кариеса и стоматита. Фарятьев воспринимает себя как миссионера в более широком смысле.

 — Говорят, у вас родилась собственная теория относительно «Фантазий Фарятьева». Какую вы увидели связь с Петром Наумовичем Фоменко?
 — Я об этом уже не раз говорил. Мне посчастливилось работать с компанией людей, которую собрал Петр Наумович, и она всегда жила по своим законам, не пересекающимся с внешним миром. Поменялось все: и социальный строй, и образ жизни, начиная от привычек в питании и заканчивая личностными установками, базовыми ценностями в обществе. Наверно, и мы неизбежно трансформируемся, но все равно в нас остается основа из того времени, когда мы вместе собрались. И наш театр – это в чистом виде Фарятьев, общность, которая в своей фантазии, в своем безумии или высшей мудрости верит, по крайней мере, верила в эти свои законы и основы.
Если бы сейчас, в 2000-е годы, нам сказали, что соберется компания людей, которые будут ставить русскую классику, все время будут все вместе, так что 25 лет никто из них не уйдет, и станут одним из самых успешных театров, мы бы ответили, что это утопия. Но Петр Наумович смог сделать ее реальностью. Это фантастическая история, понимаете? Мы были ее участниками и свидетелями, вместе создавали это дело, наверно, уникальное. Я не говорю, что мы удивительно талантливы – не мне судить – но у нас, действительно, была непередаваемая атмосфера, действительно, существовали не встроенные в общее течение жизни, справедливые в общем-то законы, притом что мир вокруг – несправедлив. 
Фарятьев говорит правильные вещи о том, как мы должны воспринимать друг друга и относиться к жизни, о том, что существуют прекрасные моменты гармонии. 

 — Но, с другой стороны, у Фарятьева не получается выстраивать коммуникации с людьми, и вообще сложно представить, что он сможет хотя бы малую долю своих фантазий сделать реальностью.
 — Понятно, что любовная история Фарятьева должна была закончиться крахом – это закономерность. Он мог бы перевернуть мир, если бы ему дали точку опоры, но ее-то как раз и не существует. Опереться на отношения не получилось, потому что вокруг – не то что безвоздушное пространство, а жизнь со своими законами, он в нее не встраивается.
Но история Фарятьева не безнадежна и не совсем бесплодна, существует же такой персонаж, как Любовь, которую он каким-то образом инициирует. Она понимает, о чем он говорит, и пытается до него достучаться. Другое дело, что после ухода Александры Фарятьев – как отработавшая ступень, которая уже отваливается от космического аппарата.

 — То есть фантазии Фарятьева могут передаваться от одного человека к другому?
 — Мне кажется, у автора так и написано, другое дело, что нет в этом слияния, нет в этом «остановись мгновенье, ты прекрасно». Но цепная реакция, конечно, есть.

 — Вы согласитесь с тем, что Фарятьев – не уверенный в себе человек? По этой неуверенности безошибочно отличают наших людей за границей, даже на расстоянии и со спины.
 — Он не уверен в себе в силу того, что он не идиот. Он часто говорит: «Я все прекрасно понимаю. Я понимаю, это фантазии…» Он не в шорах. И, мне кажется, это очень важный момент. Фарятьев видит, что люди несчастны и не могут жить так, как они по большому счету заслуживают. Реальность – в том виде, в каком она существует – его не устраивает, и он сознательно ей противоречит – отсюда и неуверенность, и внутренний слом.
Но в то же время он задает правильные вопросы. Действительно, а почему люди стремятся к гармонии, когда вокруг ее нет и, может быть, нет вообще? Ведь они почему-то мечтают, ведь они почему-то знают, что по большому счету все должно быть по-другому, и далеко не все материально. Вопросы, вроде бы, не пустые.
И гармония в принципе есть, она даже, может быть, рядом, но мы воспринимаем ничтожный ее процент, потому что слишком зашорены. На днях я смотрел передачу о карточных фокусах. Люди угадывали карту, а потом оказывалось, что рубашки у всех карт стали другие. Поменялась и одежда у крупье, которых мы видим в кадре. А я был сконцентрирован на одной несчастной карте и, естественно, ничего не заметил. Так и в жизни. Слишком много отвлекающих факторов и, естественно, возникает ошибка в восприятии. 

 — Вам не кажется, что интровертированный тип Фарятьева потерпел сегодня поражение?
 — Нет. Эти люди будут всегда. И во времена Достоевского был мечтатель, и сейчас есть, другое дело, что он не герой нашего времени. А ученый, который отказался от миллиона долларов, Перельман, ну, разве он не Фарятьев? Через 20 лет будут про него кино снимать, а про бизнесменов и бандитов не будут. Ну и что? Мы не делали спектакль о времени, он в этом смысле асоциальный.

 — Но все-таки что с Фарятьевым наше время делает? Художник Илья Кабаков очень точно замечает, что сегодня не время интровертов. Быть интровертом некрасиво. Считается, что это род сумасшествия. 
 — Ну, да сейчас Фарятьеву сложно. А в Советcком Cоюзе ему еще сложнее было жить, вообще в психушку бы упрятали. А где бы он был в 14 веке? Его на коcтре бы сожгли. Ну и что? Мы наше время воспринимаем очень условно и стереотипно: вроде бы мы живем в непростом мире, где востребованы другие качества, другие ценности превалируют, другие схемы поведения, где слово «совесть» уже не употребляется. Но с другой стороны, это не так: лично я встречаю больше хороших людей, чем плохих, хотя включен в эту жизнь большого города, где все замордованы работой и пробками, в конце концов. Нет, кончено, время ожесточеннее стало, но растет ребенок, которому 17 лет сейчас, а через четверть века он скажет, что жили мы в прекрасное аморфное время, будет вспоминать, как много могли себе позволить, как ходили с друзьями по улицам просто так, без противогазов.

 — Не могу не спросить, как появилась в спектакле идея зазеркалья и как она вам помогает по-актерски?
 — Это идея художницы Маши Трегубовой, ее собственная жемчужина. Во-первых, мне кажется, что зеркало диктует форму для спектакля, во-вторых, задает некие рамки для игры: ты не можешь себе позволить быть совершенно аморфным, чтобы не подставить человека, который играет твое отражение. Ты должен быть достаточно сконцентрирован и понимать, что в любой момент нельзя размахивать руками: твой визави просто-напросто не успеет синхронизироваться. Это с точки зрения утилитарной. Но зазеркалье играет, конечно, и с точки зрения смысла, потому что возникает ощущение другой реальности. Зрителями это может быть прочитано концептуально. На самом деле, если наиграться с этим пространством, можно добиваться очень разных эффектов. Здесь должна быть еще и интеллектуально-занимательная игра с восприятием. Но я должен сказать, что у нас это пространство ломается – и здорово, что оно ломается: когда уходит зазеркалье, возникает планшет, который поднимается, сцена, которая встает на дыбы. И, мне кажется, это правильно.
Вообще надо сказать, я оказался в прекрасной женской компании. И драматург – женщина, и режиссер – Вера Петровна Камышникова. Для нее это первая большая работа: спектакли она ставила, но только со своими студентами. Сложно ей было с нами со всеми справиться. Режиссура – вообще тяжелая мужская работа, но она, по-моему, сделала все очень достойно. Причем постановка затевалась другим режиссером, у нее в общем-то сложная судьба. Но в итоге Вера Петровна мужественно в это дело включилась, и я очень ей благодарен, как и четырем своим чудесным партнершам.