«Фоменки» переночевали с Пушкиным

Премьера Петра Фоменко должна быть гениальной по определению. Особенно если это премьера по Пушкину, который, как известно, тоже «наше все». На сей раз «фоменки», словно подшутив над ожиданиями, связанными с каждой их новой работой, сделали спектакль о том, как трудно быть гением.
Поначалу не знаешь, что рассматривать — публику в зале или реквизит на сцене. Там всяческая бронза, лавровые венки, нечто расшитое золотом, тяжелые рамы, остывшие свечи, плащ Клеопатры, утыканный бронзовыми змеящимися фаллосами (нич-чего себе!), и книги, книги, книги┘ Словно был Пушкин, да весь вышел, а те, что при нем были, поехали Сергеича то ли отпевать, то ли хоронить, то ли открывать памятник его имени. В зале тоже как-то по-домашнему, но пафосно: артисты — народные, критики — заслуженные, букеты — пышные. Даже тот отрадный факт, что рядом примостилась одна из самых известных «фоменок» — красавица Кутепова (играет Полина, значит — Ксения), как-то напрягает: ручку и листок для заметок лучше спрятать: вдруг звезда краем глаза глупость какую увидит? Сестре расскажет┘
Актеры высыпают на сцену — черные, чопорные, на все пуговицы застегнутые — и впрямь как с похорон. Может, не подразумевалось, но как-то так выглядит: солнце закатилось, русской поэзии; актеры, извилисто огибая столы да колонны, ходят с зажженными свечками, осматривают друг друга и как-то не торопятся приступать к делу. Кто романсы поет, кто стихи читает. Речь бессвязна, реплики безответны, перебивают друг друга, не слушают. Каждый каждому как препятствие, как ком в горле. Графиня Вольская (Полина Кутепова), трагичная, как вдова поэта, периодически вскакивает, просит всех поговорить «о странностях любви», захлебывается цитатой, не договаривает и садится, безответная, на место. Графиня D. (Наталья Курдюбова) поет романсы, прекомично гримасничая. Графиня К. (Полина Агуреева) выныривает из огромного воротника, как черепашка из панциря, вклинивается в разговор и, тоже непонятая, втягивается обратно. Эстета Вершнева (Илья Любимов) все время тошнит репликой «Когда я был во Флоренции┘». Молодой человек Алексей Иванович (Павел Баршак) отирает колонну и дуется, когда его перебивают. Что до генерала в отставке Сорохтина (Алексей Колубков) — он вообще сидит спиной к публике и, как китайский болванчик, когда ткнут его пальцем, произносит обиженно, как бы укоряя безвременно погибшего поэта: «Ах, Пушкин, Пушкин!».
«Сцены. Этюды. Эпизоды» — написано по поводу жанра спектакля. Это значит, структуру определили и все сопутствующие «ночам» предметы и темы (стихи разных лет, «Гости съезжались на дачу», «Отрывок» и даже фрагменты поэмы Брюсова «Египетские ночи»), так или иначе вмонтированные в композицию. В первых двух эпизодах (интродукция «Ах, Пушкин, Пушкин!» и «Мы проводили вечер на даче») персонажи уже заявлены, но двоятся, троятся и как будто сами еще не знают, кто они. Герои повести, рассуждающие в салоне о госпоже Сталь, Наполеоне, Клеопатре и сочинениях господина Пушкина? Сообщество скучающих актеров, поэтов и богемных неврастеников? Их несогласованные голоса раздражают, как оркестр, разминающийся дольше положенного времени.
Но, к счастью, появляется Он — праздник всеобщего раскрепощения, разоблачения и коллективного творчества на радость всем тем, от кого тошнит: тощий, чахлый, глаза голодные, ноги винтом, а пресловутые штаны столь удручающего вида, что кажется, шаркнув ножкой, итальянец не “Signor, lei voglia perdonarmi se┘” должен сказать, а пропищать что-то вроде «мии бежинци, подайте на пропитание». Хуже импровизатора Карэна Бадалова выглядит только его слуга Джузеппе (Борис Горбачев). Но он может то, чего не могут другие, — творить без публики, музыки и даже штанов.
Чарский (Андрей Щенников) ведет итальянского оборванца в зал княгини D. , как целителя к прокаженным. Актеры встречают его самопальным гимном: распевая хором стихи Пушкина на мотив увертюры Россини, впервые выступают как ансамбль, единое целое. Синьор Пиндемонти не успевает и рта раскрыть, как все роли в импровизированной трагедии уже расхватаны. Распустив волосы и сняв вдовий траур, Кутепова-Клеопатра встает на котурны (книги Пушкина и мадам де Сталь, связанные стопками). Плакавший по Сергеичу генерал вызывается быть Флавием, первым любовником Клеопатры, — как самурай, обнажает большой живот и бросается в постель, как на поле боя. Знаток Флоренции становится умником Критоном, измотавшим Клеопатру не столько любовью, сколько культурной болтовней. Робкий молодой человек Алексей Иванович — «ее мальчиком», той последней жертвой, имени которой история не донесла.
Вот тут, ближе к ночи (эти сцены играют уже по Брюсову, развившему эскиз Пушкина), и начинается то, чего словами не описать. Импровизация, азарт и то пиршество ансамблевого духа, когда, кажется, все происходит само собой: актеры загораются друг от друга, набирают обороты, как бешеная карусель, а режиссер тут вроде и не при чем, хотя ведь точно стоял у колыбели. Как пушкинский импровизатор. Вон он — подглядывает из кулис, подносит реквизит да на очередную актерскую импровизацию «И стыло гретое вино┘ Хорошо?» кивает вместе с другими: «Хорошо, хорошо».
О том ли речь идет, что вот, мол, из какого сора, и что «театр — это чудо», и как трудно «зависеть от царей, зависеть от народа», сохраняя свободу и азарт, — уж и неважно. Было бы чудо. А оно было.