«Игра в людей»

Евгений Каменькович известен своей тягой к большой форме и романам-гигантам, которые, как горы, покорить непросто – не только в силу масштаба, но и потому что само их устройство противится сцене. На смену «Улиссу» Джойса (на минуточку, 18 частей 800-страничной книги написаны в разных жанрах) и набоковскому «Дару» пришёл «Доктор Живаго» Пастернака – роман о русском интеллигенте и русской революции, о цивилизационном кризисе, когда России «снесло крышу».

Масштабная, почти 5-часовая постановка смотрится на удивление легко. Здесь нет широкого размаха «исторической эпопеи», но есть динамичная «игра в людей», «короткие перебежки» из роли в роль и фоменковская легкость (причем демонстрируют её все поколения артистов – от «основоположников» до 22-летней дебютантки в главной роли), а ещё – «прозрачная» конструкция, где без труда читаются взгляды Пастернака на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории. Подробно разработанный, тяжёлый сюжет, вместивший целую эпоху, с 1902-го по 1945-й, Евгений Каменькович зачистил от толщи подробностей и разбил на главы. Их названия – а ещё годы, города, адреса – проецируются на кулисы и отмечают движение по «вехам» жизни – движение доктора Живаго к своему предназначению, к своей сути.

Вообще это очень мобильный спектакль – раз уж сама жизнь сдвигается с основ, то, понятно, никто не стоит на месте. Постоянные переезды, тюки с остатками прошлого, поезда… Живаго несёт к черту на рога, в Юрятин, а потом совсем уж в лесную глушь, к партизанам. И, кстати, колесить помогают здесь легкие металлические стеллажи – из гимназического двора они «мигрируют» на фронт, где группируются в койки военного госпиталя, а потом – в железнодорожный состав, который ползет по сугробам в Сибирь. Совершается это движение в пустом пространстве, где обосновался «сумрак ночи» (тот самый, из стихотворения Пастернака «Гамлет»). По бокам – только высокие, чёрные ряды подрамников. И вопреки ожиданиям эти «картины» не повернутся, не выдадут смысла событий, которые силился понять Живаго. Хотя бы потому, что «смысл стал уходить из времени». На смену прогрессистам пришли террористы, религиозный философ Николай Веденяпин, дядя и духовный наставник Живаго (Никита Тюнин) отступил, а вот сын рабочего Павел Стрельников (Юрий Титов), «самый честный человек на свете», пошел в наступление и взялся убивать без счета, попросту мстить всей прежней жизни.

Смерть (темнокожая Елизавета Бурмакова, незнакомка в шляпе с траурной вуалью) здесь присутствует как знак времени. И с доктором Живаго она всегда рядом – то вещмешок и шинель подаст, то в тифозном бреду закружит. Но как особа деликатная не торопит – просто ждет, мелькает «за ширмами» истории. Наблюдает за трагедией жизни из-за кулис. И в этом она схожа со своим главным оппонентом, который ищет бессмертия – Живаго тоже не «врезается» в ход событий, движется по касательной. Он внутренне сосредоточен на своем ощущении «чумной» эпохи и – в отличие от «людей из народа», которых колоритно играет Владимир Свирский – не очерчен как характер резкими, густыми красками, а наоборот – прозрачен, как акварель, и почти «неуловим». Иван Вакуленко играет, скорее, лирическое «я» одиночки, который ищет истину, и порывает со всеми, кому она стала безразлична.

Живаго не участвует в жизни, а наблюдает за тем, как массы вытесняют личность человека, Бога-человека – он наблюдатель, и потому «чужой», как писал философ Пятигорский: «Русская среда не любит наблюдения. Она любит причастных».

Живаго бежит от революции, в которой видит «…что-то нездешнее и трансцендентное». Бежит от хода истории, а она догоняет, «хватает за шкирку» и сталкивает с массовой, безличной формой убийства, которая охватила страну, как эпидемия. Но спасение доктор все-таки находит – и не в Сибири, где «несметного сброда» еще больше, чем в Москве, а в своем поэтическом даре. Держится за творчество как за последнюю возможность сохранить себя. Тетрадь стихов, в которой он свидетельствует о «сумрачной» эпохе, ведет его по жизни, совсем как рождественская звезда. Смотрит на Живаго сверху, с высоты колосников. И её свет – смысловая ось спектакля.

Стихи Живаго «рассыпаны» по всей постановке. Каменькович задействовал их как «подстрочник» к событиям, которые меняют траекторию жизни: война, свадьба и отъезд из Москвы, последний шаг к «довоплощению» в поэта, к «воскресению» личности, забитой обстоятельствами «исторической необходимости». Получается, что поэзия комментирует историю. 

Несомненная удача спектакля – смелый, уверенный дебют 22-летней Ольги Бодровой, дочери Сергея Бодрова-младшего. В эту гимназистку с детской округлостью щёк, кажется, вселился мятежный дух времени, а вместе с ним – склонность к выходкам, решительность и готовность «скатиться с горки до конца», как сама она говорит о своей мучительной связи с Комаровским (Карэн Бадалов). Когда Каменькович заметил перед премьерой, что в «Докторе Живаго» все какие-то истовые и ужасно заразительные, то, очевидно, имел в виду прежде всего Лару, её «градус переживаний» и её свободу обращения с жизнью.

Она стихийная и непредсказуемая, сильная, как волна, и, кажется, действительно «заряжена всей мыслимой женственностью на свете». Близкая душа, найти которую Живаго помогли три не случайные, символичные встречи. В одной из них – самой сокровенной – проступают силуэты «Пьеты» Микеланджело: Лара, выхаживая Живаго, омывая его иссушенное страданием, почти невесомое тело, напоминает Мадонну – держит его на своих коленях, как Сына, снятого с креста. Страдание, через которое мир, сотрясаемый катаклизмами, и сам человек познает себя, страдание как единственная форма благородства – ещё одна смысловая линия спектакля. И тянется она от первой сцены, где мальчик Юра (в костюмчике принца датского) растерянно стоит посреди темноты Новодевичьего кладбища, навсегда оставляя здесь маму, и до последней – где стихотворение Живаго «Гамлет» заполняет собой пустоту. «Гул затих, я вышел на подмостки…»

Источник: «Театрал»