Потертый альбом на сквозняке нового века

В 1996 году я имела честь брать интервью у режиссера спектакля. Петр Наумович Фоменко сказал, что он и студийцы (речь еще шла только о старших «фоменках») уже довольно долго читают вместе «Войну и мир», анализируя текст. Спектакль? Что ж┘ То ли будет, то ли нет.
Но зато актеры никогда не забудут эту школу.
Отношение к предмету так не соответствовало духу Москвы середины 1990-х, что я твердо запомнила разговор. И глядя на адекватность молодых актеров театра в шекспировских и толстовских ролях, всегда думала о силе «школы», не желающей замечать круговерти, перемен к худшему и лучшему в умах, домах и предрассудках за чтением бесед отца и сына Болконских. 
Теперь вышел и спектакль — «Война и мир. Начало романа. Сцены».

Первая часть первого тома: от разговоров у Анны Павловны Шерер о революции, государях и Бонапарте до отъезда князя Андрея на войну.
Почти у всех по две-три роли. Галина Тюнина играет m-me Шерер, графиню Ростову и княжну Марью. Ксения Кутепова — маленькую княгиню, Соню и Жюли Карагину.
Карэн Бадалов играет виконта де Мортемара в салоне m-me Шерер, молчаливо-зловещего Доктора при графе Безухове, а в третьем акте — старого князя Николая Андреевича Болконского. Пьер Безухов (Андрей Казаков) и Наташа Ростова (Полина Агуреева) остаются сами собой.
Эпический эпиграф — занавес старинного, домхатовского покроя (из тех, что не опускаются, а раздергиваются). На занавесе «гравюрная», чуть подкрашенная карта Европы 1805 года. Она с русскими надписями. (И точно из классной комнаты Пети Ростова.) Почти по р. Березине идет вертикальная черта: здесь занавес и делится пополам. Театральное пространство в глубине — за Рубиконом меж Россией и Западом, за пропастью «черного воздуха».
О войне, о мировых потрясениях говорят все: эксцентрически-бесцеремонная m-me Шерер, прямой, с болезненной улыбкой эмигрант Мортемар, Пьер Безухов (он блестит круглыми очками в стальной оправе, путается в серой крылатке, переходящей в пыльник земца эпохи Александра II, а то и в ленинградский макинтош времен журналов «Еж» и «Чиж»)┘
Кабинетный бонапартизм русского любомудра и горький сарказм беглеца из якобинской Франции проецируются на семь лет вперед: во времена кометы 1812 года над Арбатской площадью и Пьера в армяке, готового стрелять в Наполеона.
Но и на столетие вперед, в эпоху русской эмиграции, когда потомки Безухова и Мортемара обменяются аргументами в споре о «государственной необходимости» казней и новых вождях. Как похоже, оказывается┘
Мы знаем судьбы героев и даже «масс». Мы видим из зала на 120 мест (где все так близко к черте рампы), как все повторяется, как все слепы, как ничего невозможно понять заранее — за смехом Сони и Nicolas, за неловкостью Наташи, танцующей с «большим» и сконфуженным Пьером, за абсолютной еще неколебимостью дома Ростовых┘
И оттого в камерном спектакле открывается будущее, как анфилада комнат. В конце анфилады, как тень в зеркале, сквозит наш новый век.
Сквозняк идет┘ И придает иные измерения спектаклю, сценическим пометам на полях страниц эпоса.
Маргиналии театра разнолики. Вот свет падает на лицо маленькой княгини, на шаль и барежевое платье меж сундуков, за балясинками балюстрады, на попростевшее перед родами лицо. Почти тень, почти пожелтелая акварель. Как жаль ее┘
Вот сцена смерти графа Безухова (он неподвижен на антресолях, в вольтеровском кресле, в шлафроке — как автомат XVIII века). Хрип. Два черных силуэта — Доктор-немец и Доктор-француз┘ Дьявольски тонкий разговор высохшей от самоотвержения племянницы Катишь (Людмила Аринина) и вальяжного князя Курагина (Рустэм Юскаев), поиски завещания в постели умирающего, жизни мышья беготня, слащаво-беззастенчивая цепкость княгини Друбецкой (Мадлен Джабраилова), готовой на все для сына (сыграно это замечательно). Влажный блеск очков Пьера, думающего в стороне о высоком┘ И вновь смертный хрип с антресолей.
В Лысых Горах княжна Марья слушает, как доносится из Москвы, из угла зала монолог-письмо Жюли Карагиной (Галина Тюнина и Ксения Кутепова, обе с лебяжьими перьями в руках, хороши, как разноликие Музы, пушкинская и салонная). Стучит токарный станок самого благородного отца в ru (а как ее теперь называть?) словесности. Князь Николай Андреевич — как живой, безупречно умный, юродивый, по-пушкински барственный. Худ, как кузнечик, за припадочно-острой пластикой — вся традиция чести и чудачества XVIII века. Он на сцене — подлинный патриарх мира, в котором чувства, кодексы и поступки┘ Впрочем, эту книжку все читали.
Карэн Бадалов — замечательный актер, и его старый князь Болконский — лучшее, кажется, что создано в новом спектакле. Но и школа углубленного перечитывания «Войны и мира» в максимально неподходящие к тому времена — сильная сценическая школа. (И даже не в перфекционизме ее сила.)
Мизансцены то точны, как миниатюры, то распадаются в студийной беготне. Нет почти пассеизма, нет и эпичности. Все костюмы, как из сундука, найденного не на усадебных, а на коммунальных антресолях. Все исхудали до обострения черт, белые колонны облупились, позолота облезла. Роман прочитан и сыгран театром по новой орфографии, точно продуман хмурым утром, чуть не в рукопашной Московского метро.
Театр П. Н. Фоменко любит и чувствует XIX век. Так зачем же?
┘А вот потом чудится: сам едешь с той же книгой по открытому участку (вроде станции «Кутузовская»). В окнах вечная метель и все та же дорога за Можай. От снега в вагоне светлее (и читать легче), от нависающих драповых плеч, напротив, темнеет (и чтение русской классики чертовски затруднено). Поднять глаза от страниц — в толчее стиснуты усталые и суровые люди тех же архетипов. Без ампирной бутафории. (И то остался намек в лице какой-нибудь решительной Марьи Дмитриевны.) В глубине вагона влажно блестят очки аспиранта, читающего «на весу» Тойнби.
Все на месте? Быть не может┘
Но спектакль «Война и мир. Начало романа» ради этого, видимо, задуман и создан не как фамильный портрет. А как потертый альбом — с дагерротипами и карточками «три на четыре», документирующими наследственное сходство.