Я люблю Москву

«Рассказ о счастливой Москве» в Театре п/р Олега Табакова устроен ладно, разумно и скромно. Неоконченный роман Андрея Платонова назван рассказом, действие целиком помещено в гардероб — ряды шинелей сполна представляют строителей коммунизма. Это не уменьшение, а скорее экономия масштаба — режиссер Миндаугас Карбаускис трезво посчитал, что платоновский простор необъятен и лучше не размахиваться, а терпеливо поискать здесь свой личный сюжет, как закатившийся под вешалку номерок.

Поэтому платоновского в спектакле не так уж много: не считая невозможного авторского языка, пожалуй, только Ирина Пегова, на месте которой в роли комсомолки Москвы Ивановны Честновой представить больше попросту некого. Хоть у Москвы и «большое тело», как постоянно напоминает текст, а Пегова роста скромного, ей довольно повести плечами и удивленно взглянуть на собственную грудь, чтобы сразу стало понятно: воплощать на сцене феерическую телесность платоновской прозы этой актрисе сам бог велел.

А режиссеру осталось всего ничего — придумать сценку, в которой Москва, мечтая об участии в работе всех мировых механизмов, выдергивает из розетки штепсель, сжимает его в руках и вода в стакане с остывшим было кипятильником начинает булькать сильнее прежнего. Конечно, глаза у Москвы при этом светятся так, что можно лампочки выключать. Конечно, не любить, не вожделеть эту Москву невозможно.

Все Москву и любят: тихий служащий Божко (Алексей Усольцев), выдающийся механик Сарториус (Александр Яценко), хирург Самбикин (Дмитрий Куличков), ищущий в мертвых телах вещество души.

Смешно вспомнить: несколько лет назад Ирина Пегова сокрушалась, что куда ей с такой пышной фактурой играть героинь, только характерные роли. А вышло так, что она-то и оказалась идеальным магнитом, стягивающим мужские взгляды. Разве что первым это показал не театр, а кино — когда Алексей Учитель позвал Пегову в свою «Прогулку». Но, кстати, еще в ГИТИСе она играла платоновскую Фро, так что повторим — Москва Ирине Пеговой совсем как родная.

В романе «Счастливая Москва» образы женщины и города сплетены самим языком: «Москва лежала навзничь; небо над нею было сначала водяным, потом стало синим и каменным, затем превратилось в золотистое и мерцающее, как будто прорастающее цветами» — это, например, о какой Москве?

В театре эта двойственность пропадает, Москвы-города у Карбаускиса нет вовсе. А значит, уходит далеко на задний план мифологическое измерение романа, поэтому нет нужды задерживаться на знаковых фактах биографии героини — завоевании неба (парашютная школа) и освоении недр (строительство метро): и то и другое упоминается едва ли не вскользь.

А вот работа Москвы в военкомате важна — здесь она знакомится с «вневойсковиком» Комягиным (Александр Воробьев), хтоническим пенсионером, сумевшим уклониться от всякой деятельности и почти вросшим в пыльное небытие. В финале Москва, потерявшая ногу на метрострое, находит у него приют, лежит, закутавшись в гору шинелей, как Баба Яга на печи, и грозится прибить сожителя протезом. «Любовь не может быть коммунизмом», — говорила она в начале и уходила от всех своих мужчин. Чтобы прийти в итоге к тому, который во сне неотличим от мертвого.

«Рассказ о счастливой Москве» — очень легкий спектакль, но, кажется, самый мрачный у Карбаускиса. Ему долго пеняли на завороженность темой смерти, а он ставил все больше о том, что, может статься, смерти никакой и нет. В его предыдущей работе — «Рассказе о семи повешенных», явной рифме к «Счастливой Москве», это сообщалось самым недвусмысленным образом. В инсценировке Платонова режиссер не то чтобы пересматривает свой любимый сюжет, но поворачивает его: та же вешалка, только другим боком.

Персонажи «Рассказа о семи повешенных» тоже оставляли в прихожей свои пальто перед тем, как уйти в жизнь вечную. Но их было семеро, а в гардеробе «Москвы» одинаковых шинелей не счесть, и различие между двумя вешалками, построенными художником Марией Митрофановой, именно в этом: первая имела отношение к христианскому, индивидуальному понятию бессмертия, вторая — к коммунистическому, коллективному. В самом конце все участники спектакля снуют с шинелями туда-обратно и стучат по стойке номерками. На виде гардероба эта лихорадочная активность никак не сказывается — все те же серые ряды, незаменимых у нас нет, один умер, другой родится.

Но это, конечно, уже что-то вроде ускоренной перемотки, потому что все главное кончилось: растворилась где-то Москва, женщина-мечта, добровольно увяз в грустном быте не умеющий забыть ее Сарториус. Прихожая, гардероб, чистилище, межеумочное пространство душевной маеты, в котором происходит действие спектаклей Миндаугаса Карбаускиса, зажило своей обычной жизнью после короткого чуда утопии. В котором расцветали алые пролетарские гвоздики, всеобщее счастье ни в какую не разменивалось на личное и можно было — послушайте! — любить Москву.