«Красная Москва» — город-герой. Посмертно

Черный бруствер гардеробного прилавка встал поперек маленькой сцены «Табакерки». За чертой — черно-зеленые вешалки, зрителю они видны «в сечении»: высокие крестовины похожи на братские надгробья воинских кладбищ. 

Да еще табличка на каждой: «1-22», «23-44». Кажется — не нумерация вешалок, даты на крестах. Россия, XX век: здесь ратники всех разрядов приказали долго жить┘

В глухую роевую тьму уходят шинели и драповые «польта» на вешалках.

А на программках — красный казенный штемпелек: «За ценные вещи, оставленные в гардеробе, администрация ответственности не несет».

Глубина этой соцартовской эпитафии выявится к финалу спектакля.

«Счастливая Москва» (1937) — незавершенный роман Андрея Платонова. Не о городе-утопии, сладко пахнущем всенародными духами и конфетами в кумачовых косынках (в них костным фосфором хрустит мелкий сахарок). Не о небесах с дирижаблями и гипсовой стражей гигантов, пограничников и швей, на фронтонах сталинских новостроек. Не о преисподнем подсознании столицы с багровыми мясными-мраморными блоками станции метро «Проспект мира».

А о женщине — она плоть от плоти этого города. В детдоме ей, сироте-бродяжке ражданской войны, дали гордое имя: Москва Ивановна Честнова.

«Новые люди 1930-х» — командиры, бухгалтеры и изобретатели (Алексей Усольцев, Дмитрий Куличков, Александр Воробьев) — любуются ею беззаветно. Из-под глухого серого сукна их одежд полыхает алое исподнее. Но Москва Ивановна зачарована коммунизмом. Ждет его, точно сонная изобильная российская река ждет бетонного сапога ГРЭС: под ним и будет ей счастье.

И знает Москва Ивановна: коммунизм и «человечья любовь» несовместны.

Москву Честнову играет Ирина Пегова. Цветущая женственность актрисы, ясный взгляд и светлые косы короной, румяная строгость очень русского лица — все ложится в образ. Комсомолка и парашютистка, Москва Ивановна прикомандирована райкомом к военкомату: выявлять дезертиров и беляков. Москва в алой командирской шинели «с разговорами» хмурит брови над канцелярским ящиком: на стальной прут нанизаны пожелтелые учетные судьбы. Москва прикусила белыми зубами химический карандаш, чтоб рассудить дело.

Родина-мать электричества в крепкой краснозвездной портупее, она почти страшна. И так похожа на фронтовую зенитчицу или медсестру, что сердце щемит. 

Утопия «семьи народов» и прочих песен из кинофильма «Цирк» — не чужая нам. Что-то осталось: летят георгиевские ленточки над гекатомбами миллионов.

И имя, вымысел безвестного Макаренко 1920-х, борца с беспризорностью по призыву ВЧК (и со святцами по зову сердца), «Москва Честнова», дергает душу.

Миндаугас Карбаускис и художник спектакля Мария Митрофанова (очень хороший сценограф растет!) изучают циклопический монумент 1930-х на ощупь. Тактильно, кончиками пальцев. Это честный и современный способ художественного познания: у нас под ногами — бездна неизученного века. Только глубоко «прокопанная» конкретика (уездного архива или образа времени) приносит плоды. Глобальные и банальные выводы оставим «Московской саге».

Карбаускис и Митрофанова исследуют один шероховатый шов: между ясным белозубым блеском утопии — и измордованной синюшной реальностью. Между райскими вратами привольной ВСХВ — и бараком, где 2 кв. м на душу. Между судьбой «молодого хозяина земли» (были же┘) — и «лагерной пылью».

С отменной чувственной точностью комсомольский клуб на сцене переходит в барак, где укрылась у нищего пьющего человечка Москва Ивановна. Ясноглазая нимфа 1930-х, ударница Метростроя изувечена вагонеткой. На топчане, в мучительно неопрятной груде изношенных шинелей (для тепла), под звон жестяной кастрюльки с ячневой кашей нянчит протез — деревянную ногу в галоше.

И грудным, навеки замордованным голосом русской слобожанки ХХ века честит сожителя. Танк эпохи проехал по обоим. Парад 7 ноября продолжается.

Изношенность, нищая замусоренность комнатки с ее пайками, заплатками, слепой и пыльной «лампочкой Ильича», неподъемной ценой новых подметок — так же внятна каждому, как стальной полет Рабочего и Колхозницы. Видели. Знаем.

Этим и обернулась великая утопия. Так и пресекся род Честновых. Какие все же «ценные вещи» оставили мы навеки в казенном шинельном гардеробе СССР с могильными крестовинами вешалок и алыми бантами в суконной тьме?

«Там, грубо говоря, великий план запорот», — обмолвился не склонный к советской ностальгии Иосиф Бродский. Москва Честнова в облике Ирины Пеговой, взволнованно и домовито объясняющая знаменитому инженеру, как нужны колхознику электрические весы, чтоб народное зерно беречь, — из этого плана.

И трудно ею не любоваться. Хоть знаешь все про колхозников и зерно.

┘Из суконной тьмы преисподнего гардероба, к черному брустверу-барьеру, надежно отделившему их от зала, выходят герои спектакля. Лающим, костяным звуком, в ритме нервного срыва стучат номерками по доске: чтоб мы их помнили.

Стучат, как очередь, с ночи вставшая за мануфактурой, — по двери райторга.

И над всесоюзным неврозом безнадеги из рупоров задушевно поет Утесов.