Наш городок

Театральный сезон 1999/2000 года в Москве закрылся премьерой в «Мастерской Фоменко». Спектакль основан на прозе Бориса Вахтина и называется «Одна абсолютно счастливая деревня». Он играется в бывшем помещении кинотеатра Киев, по милости московских властей отданном театру Петра Фоменко.
За последние годы Петр Фоменко, в одном из опросов критиков названный генералом режиссуры, работал и в других театрах. В Театре имени Вахтангова он выпустил «Пиковую даму» Пушкина и «Чудо святого Антония» Мориса Метерлинка, но настоящим успехом следует считать новую работу. Новую работу по старому замыслу. Как Юрий Любимов только в 99-м году смог поставить шекспировские хроники, запрещенные 30 лет тому назад, так же и Петр Фоменко приступал к работе над повестью Бориса Вахтина 30 лет назад. К чему уж там привязались квалифицированные цензоры, теперь не понять, но только сейчас П. Фоменко выпустил спектакль «Одна абсолютно счастливая деревня». И опросы театральных критиков, проведенные газетами по итогам сезона, показывают, что голоса разделились поровну между «Черным монахом» Камы Гинкаса и премьерой театра Фоменко. Характерно, что именно между этими двумя постановками, демонстрирующими, с одной стороны, невиданный уровень постановочной культуры и цельности зрелища, а с другой стороны, совершенно противоположные мировоззрения. Мрачное, мизантропичное — у Гинкаса и исполненное приязни к жизни и любви к людям — Фоменко.
Помещение у нового театра Фоменко — маленькое. Зрительный зал вмещает, дай Бог, сотню человек. Сидят они по две стороны сцены, но пространство обыграно полностью. Действие происходит не только на сцене, но и на ступеньках зрительских рядов, и в осветительской ложе, и где-то за предполагаемыми кулисами. Зрители, таким образом, располагаются будто бы внутри спектакля, в самой абсолютно счастливой деревне. Тем более, что деревянные оконные ставни расписаны лубочными картинками деревенской жизни — речка, лес, церквушка. Так, возможно, написали бы российский пейзаж Шагал, или Пиросмани, или кто-то из наивных художников, которых любит представлять московская галерея «Дар». Оформление сцены весьма условно. Дощатые мостки, колодец, тазы, голубая ткань — речка. Все очень простое, выполненное из естественных материалов. И сильный свет прожекторов — солнце заливает весь зал.
Люди играют животных и предметы — ну, например, огородное пугало, или колодезный журавль (обе эти роли, наравне с человеческими, играет Карэн Бадалов), или трактор. Из деревянного ограждения торчат ноги в черных штанах и сапогах, ноги дергаются, актер, которому ноги и принадлежат, имитирует звук барахлящего двигателя. Смешно. Смешно и огородное пугало — живой артист, подвешенный на перекладине за воротник пальто, в шапке-ушанке, беспрестанно сползающей на унылое лицо. Пугало стоит здесь, видимо, целый век — оно все видело, все знает, все оценивает беспристрастно, иногда — если становится свидетелем любовной сцены — стесняется и само натягивает шапку на лицо.
Изображают коров, накинув на шею веревочку с колокольчиком и вытянув вперед сжатые в кулачки руки с надетыми на них глиняными кувшинчиками — копытами. Театральная память сама подсказывает, где ты видел это впервые. В «Холстомере» Г. Товстоногова, когда лошадь играл Евгений Лебедев. Петр Фоменко еще раз напомнит об этом в конце спектакля, когда на сцене появится бутафорская бабочка на тоненьком металлическом стебле: такую бабочку из своего детства видел умирающий Холстомер. И это было одним из самых сильных театральных впечатлений, навсегда отпечатавшихся в сознании. 
┘Камень у дороги, тонкая лента реки, корова или человек — живые существа. Каждое — со своей индивидуальностью, биографией, со своей ролью в жизни.
Главное отличие спектакля Фоменко от легендарной постановки «Братьев и сестер» в МДТ состоит в том, что там была народная драма. Тектонические сдвиги пластов истории, ощутимые за каждой отдельной судьбой. История у Фоменко — сама судьба, навязывающая людям некоторые условия, она может убить отдельного человека, но не в состоянии совладать с тем сущностным, что повторяется из века в век. Например, с коровой или с любовью. В нашем случае, с любовью строптивой девушки Полины и ее настойчивого воздыхателя Михеева (Сергей Тарамаев). Поразительно придумана и выполнена сцена купания Полины в реке, с которой и беседует она о вечных разногласиях с Михеевым. Полина (Полина Агуреева) медленно и неуверенно движется по хлипким мосткам, оборачиваясь в длинную голубую ткань — реку. А подслушивающий ее доверительную беседу с рекой Михеев голубое полотно разматывает, и река безропотно отдает ему тело возлюбленной. Тут-то и покраснеет огородное пугало, и стыдливо потупят глаза искушенные и просвещенные по части эротики зрители. Потому что сцена эта целомудренна и совершенно интимна. Она сыграна актерами с такой степенью подлинности, что зритель оказывается в положении человека, подглядывающего за рождением чувства. Чистого, как сама река, теплого, как яркое весеннее солнце.
Эта любовь даст начало новой жизни. И почти в тот же самый момент дед Полины, как былинный богатырь, прильнув к земле, услышит, что она дрожит, и скажет, что дрожит она — к войне. Земля и впрямь дрожит, потому что лежащий на деревянных мостках дед (Карэн Бадалов), как испуганная птица крыльями, бьет по ним локтями — и все слышат перестук вагонных колес.
Не было бы счастья, да несчастье помогло — гласит русская пословица. Не было бы войны, не оставила бы Полина нечаянного ребенка, не дала бы согласия выйти замуж за Михеева. А так запоет, затопочет свадьба, и заголосят на все лады деревенские бабы, ухнет какой-то тяжелый звук, задвинутся тяжелые черные ставни на окнах — начнется война. И почти поссорившись с молодой женой, Михеев уйдет на войну.
На фронте, как и в мирной жизни, Михеев будет болтать с молоденьким солдатиком о бабах и о своей любимой жене и под нескончаемый этот разговор вздрогнет и упадет. Убитым. Мертвым. Мертвым — неправильное слово. Потому что в спектакле Фоменко ничего мертвого нет. И Михеев, прелестный, улыбчивый, чубатый и синеглазый, стянув с себя военную форму, заберется наверх, под потолок, ляжет на растянутый там гамак и станет наблюдать за тем, как на тот свет, то есть на тот же гамак, отправят важные военные, облеченные чинами, молоденького солдатика с потешной фамилией Куропаткин. 
И, качаясь на небесном гамаке, будет Михеев, как ни в чем не бывало, разговаривать-петь со своей любимой Полиной.
Вот ведь можно было о ее вдовьей жизни рассказывать с надрывом и со слезой: и о том, как работала по 20 часов в сутки, и о том, как воровала картофель, чтобы прокормить рожденных двойняшек, и о том, как отбивалась от назойливых приставаний бригадира, и вообще о том, как тяжела женская доля. Текст-то этот есть, а вот надрыва и сентимента нет. И те, чья доля тяжела — нет сомнений, — одетые в бесформенные ватники, шерстяные носки и галоши, замотанные грубыми платками, прячущими лицо чуть не до глаз, — господи, как хороши они в абсолютно счастливой деревне. Каким лукавством и нежностью блестят эти единственно видные на лицах глаза. Как они поют — русские и казачьи песни или знаменитую, благодаря Клавдии Шульженко, аргентинскую «Челиту»! Как молоды, и стройны, и белоснежны чуть заметные из-под длинных юбок ножки. Деревенские простушки — они же гордые, чувственные, будто и впрямь аргентинские, красавицы. Этим ли женщинам стенать и горевать, когда надо выжить. Их ли убитым мужьям ревновать да поучать.
Михеев научит свою Полину найти нового мужа. В прозе 60-х и в спектакле 2000 года отзовутся народные песни: «Черный ворон» или «В той степи глухой» — ведь и там последнее напутствие погибающего человека своей жене: «А еще скажи, пусть не печалится, с тем, кто сердцу мил, обвенчается» или «Ей скажи, она свободна, я женился, да на другой». И Полина приведет в дом нового мужа — пленного немца Франца Карловича, его играет совсем молоденький Илья Любимов. Этот Франц Карлович появлялся в самом начале спектакля, когда еще только дрожала земля, чуть ли не в тирольской шапочке и с губной гармошкой — губошлепый мальчишка, несчастный исполнитель чужой и злой воли. И опять — ни плен, ни жизнь на чужой земле и на чужом языке не сделают его несчастным. Счастливым станет он, благодаря Полине, двум ее мальчикам и двум их общим девочкам. И третья мелодия войдет-вплетется в ткань спектакля — Франц Карлович споет Полине «Лили Марлен». То есть петь будет пластинка, он только переведет слова. И всех, кто не знает немецкого языка, перевод потрясет. Лили Марлен окажется не легкомысленной песенкой, а пронзительно-нежной песней любви:
«Шел дождь. Обе наши тени сливались в одну. Поэтому было видно, как мы любим друг друга. Все должны увидеть нас под этим фонарем, как это когда-то было, Лили Марлен, как это когда-то было».
Вот и все, что сделал Петр Фоменко. Он перевел прозу на язык театральной поэзии, одну из самых страшных страниц русской истории (войну) на язык любви, рассказ о смерти на язык религии, которая гласит, что душа бессмертна, а вослед распятию следует воскрешение. Трудно сказать, где же находится эта абсолютно счастливая деревня. Может быть, не на нашей грешной земле, а в воспоминаниях людей, качающихся на небесных гамаках.
В версии Петра Фоменко «Одна абсолютно счастливая деревня» Бориса Вахтина напоминает великую пьесу Торнтона Уайлдера «Наш городок». В ее первой части описывается жизнь маленького американского местечка, в ее второй — разговоры покойников на кладбище. Они только и делают, что вспоминают своих оставшихся жить друзей и родных, обсуждают вполне земные проблемы. Но то, что на этом свете воспринималось бедой, драмой, трагедией, несчастьем, на том — кажется чем-то уютным, милым, светлым и почти сказочным. Так вышло и у Петра Фоменко. Российская деревня кисти импрессионистов или примитивистов, написанная влажными, чувственными, яркими, свободными мазками. И это, возможно, единственный спектакль современной России, в котором нет ни слова о вере и Боге, но который хочется назвать христианским, потому что в нем разлита Любовь.
Сентябрь 2000 г.