Силу веры не измерить

«Главное, Алеша, это любовь!» — с такой мантры, проговоренной хором за кулисами, начался для артистов «Мастерской Петра Фоменко» спектакль «Олимпия». Фраза и впрямь заветная — это одна из пронзительных реплик народной артистки России Екатерины Васильевой, которая играет бабушку главного героя Алексея Стечкина. О сокровенном, существующем на уровне чувств, эмоций, личностных установок и веры, мы поговорили с Екатериной Васильевой — актрисой, давно переставшей жить в зависимости от своей профессии…

Впечатления мальчика Алеши от событий новейшей истории нашей страны дают нам возможность листать страницы прошлого, сверять его реакцию на происходящее со своей. Благодаря мудростям, сказанным бабушкой, мы получаем взвешенное резюме того, что казалось когда-то жизненно важным — или, напротив, сиюминутным. Впрочем, нет — не «мы»: здесь, в сущности, каждый сам за себя.

Екатерина Сергеевна, артисты, которые играют в «Олимпии», погружаются в разные эпохи, дают ретроспективу событий, прожив их на сцене, но не пережив в жизни. Вы — другое дело: помните все, как было на самом деле. По вашей оценке, эта пьеса — субъективный взгляд на 80‑е и 90‑е драматурга Мухиной или удалось сделать объективный скан прошлого?

Это срез без каких-либо оценок — пусть каждый сам додумывает. Я считаю, что если у вас существуют какие-то общественные, социальные оценки, то этот спектакль их не переменит. Я как была в ужасе от того, что произошло в 1991‑м, так и сейчас оцениваю случившееся как кошмар. Тогда мало кто это понимал. Я помню, Валера Приёмыхов, ныне покойный, прибежал ко мне, мы заперли дверь, что-то жадно шептали, потому что все вокруг твердили иное. Он говорил: «Мне даже не с кем пообщаться, потому что все кричат „ура!“, а я понимаю, что конец стране». Поэтому я думаю, что в этом смысле никому не по силам повлиять на убеждения. Если для меня все происходящее было кошмаром — именно так я это и вспоминаю.
Когда прочитала пьесу, даже удивилась — всё так. Помню 1993 год. Мы тогда с сыном жили напротив Белого дома, в гостинице «Украина» — там есть жилые подъезды. Так что все было на моих глазах. Одну ночь мы лежали на полу, потому что летела шрапнель. У меня была такая большая квартира, как написано в ремарке: в сталинской высотке. Думаю — ну надо же как! Так что для меня это все очень близко, дорого, все это мною переживаемо, как моя личная история. 

В спектакле ваша героиня говорит, что самое важное в жизни не меняется. Самое сокровенное, ценное — действительно неизменно?

Естественно. Это же все от Бога. Как известно, тысяча лет — как один день. Все остается в пределах заповедей Божьих. А мы должны как-то реагировать, проявлять себя в соответствии со временем. Быть либо его героями, либо врагами — либо сочувствующими, либо противостоящими. Мы испытываемся — как в любых личных ситуациях, так и в ситуациях общественных, общегосударственных. Всегда испытывается человек с его позицией.

Вы думаете — чем больше испытаний, тем лучше?

Я ничего не думаю — я читаю Евангелие и слушаю духовного отца, хожу в храм. Думать мне нечего — мне всё сказали. Другое дело — исполняю ли я то, что мне говорят, или нет. А испытания — как без них?.. Без них никто не взойдет на Голгофу, никто не воскреснет. У всех одинаковый путь, но степень страданий разная. Кому какой крест нести и кому что под силу поднять — это уже Господь распределяет. Кто-то идет на войну и погибает там; кто-то — живет долгие-долгие годы счастливо, с обывательской точки зрения; при этом никому не дано знать, кто какой крест несет. Жизнь — всегда страдание, и только страдание. И рождены мы для страданий как для экзамена. И как мы это страдание перенесем, такую и получим оценку на «экзамене» — на Страшном суде. На самом деле, все очень просто.

Пьеса «Олимпия» многим в «Мастерской Петра Фоменко» не показалась, не впечатлила сама история и форма пересказа. Вы же поддержали Евгения Цыганова, взявшегося за режиссуру, согласились участвовать в спектакле — несмотря на то, что практически не принимаете предложения постановщиков. Что вас так «зацепило»?

История была такая: ко мне обратились артисты театра Фоменко, среди которых очень много прихожан в храме, Оля Мухина тоже. Вся православная часть труппы окормляется у моего сына, он является их духовным отцом. Они рассказали мне, что есть такая пьеса и что полтруппы против, полтруппы — за. Разделились они именно по этому принципу, в основном из-за тематики. Сейчас многие зрители считают, что это проповедь. Некоторые с восторгом об этом говорят, другие — с раздражением. Мол, есть церковь — за этим надо ходить туда, а не в театр. Тогда я сказала ребятам, что при всей своей любви к ним совершенно ничего не обещаю, что давно нигде не играю, ни в чем не участвую. В общем, дирекция театра заявила: если вы уговорите Екатерину Сергеевну играть бабушку, то спектакль состоится. Меж тем уже пытались молодую актрису загримировать, но вышла ерунда — нужна была верующая бабушка, чтобы зритель сразу увидел правду. Силу веры, искренность никто не может измерить, но, может быть, биография моя (и то, что у меня сын священник) соответствует представлениям о верующем человеке.
Когда я прочитала пьесу, она мне очень понравилась. Я пошла к своему духовному отцу, сказала, что есть пьеса, которую можно играть как проповедь — я сразу это слово употребила — и спросила благословения. Пообещала: если будет крен в какую-то другую сторону, то уйду, заранее предупредив об этом театр. Шла сюда только для того, чтобы прозвучала эта религиозная составляющая.
Основная мысль в пьесе, как мне кажется, — кошмар и спасение человека, и спасение только через веру, только через Господа. Если бы она не прозвучала, я бы действительно ушла. И были какие-то моменты в репетиции, когда возникали сомнения. Я же сто лет не работала в театре — сначала участвовала в антрепризах из-за заработка, а потом поняла, что не могу даже какие-то невинные вещи играть, даже Чехова. Много лет не выходила на сцену, кроме как в пьесах, специально для меня написанных моим другом Владимиром Салюком о жизни Анны Григорьевны Сниткиной, вдовы Достоевского, где были вкрапления из произведений классика. Это был практически моноспектакль, исповедь, с отрывками из Евангелия. Я разъезжала по всей стране с этим огромным, физически тяжелым для меня спектаклем до тех пор, пока это было по силам. Потом перестала вообще что-либо играть. И когда появилась эта пьеса — обрадовалась. Потому что, как мне кажется, молчать нельзя. Все мы должны быть апостолами, тем более в такое безбожное время. А в случае с актерами — как ты «благовествуешь», когда ты даже не вторичное, а третичное лицо? В постановке или фильме сначала текст — то есть автор, потом режиссер и только потом уже актер. Это третий человек, который выходит к публике с чужими текстом и интерпретацией. Поэтому редкость, когда возникает такой материал. Подобных пьес и спектаклей нет в Москве. Тем более таких, чтобы не «в лоб». Я стараюсь довольно деликатно это играть, без назидательности. Мы над этим много работали, чтобы людей не отвратить от текста. А нецерковные люди сразу щетинятся, пускают иголки, и надо быть очень аккуратным и осторожным в такого рода проповеди. Сейчас я очень люблю этот спектакль, люблю Женю Цыганова, Олечку Мухину, всех ребят, которые играют. Я здесь так все чувствую, понимаю. Я очень рада, что попала в этот спектакль, и, как мне кажется, приношу какую-то пользу. У нас ведь в зале плачут — даже мужики плачут! А это значит — душа работает. Часто бывает, что в первом акте зрители сидят откинувшись, но потом у них спины начинают выпрямляться — потому что очень быстро идет смена времени, эмоций, событий, и если сидеть расслабленно, то всё пропустишь. И во втором акте — совершенно другие зрители: они уже понимают, что сейчас будет что-то очень серьезное и ка-кой-то важный итог. И они «соработники» этого.

«Спектакль-долгожитель» — это завидная судьба для постановки? Измеряется ли годами успешность театрального действа?

Смотря что считать успехом. Люди могут идти просто на комедию или на любимого актера. В общем, разные спектакли могут иметь долгую судьбу, но это не залог того, что они полезные.

Екатерина Сергеевна, я правильно понимаю, что вы, наша любимая актриса, в принципе готовы буквально «по щелчку» раствориться — больше не присутствовать в театральном процессе?

Меня и нет в этом процессе. Я же ушла в 1987 году из МХАТа, на пике своей театральной славы. Я была одной из ведущих актрис Ефремова, когда мне батюшка однажды сказал: «Уходите из театра. Вы должны все поменять местами. Дом, семья должны быть на первом месте, а театр — на втором, на третьем, на десятом». С того момента я выходила на сцену все меньше и меньше. Конечно, нужны были деньги, но и на антрепризы силы кончились. Очень тяжело выходить на сцену и чувствовать, что буксуешь. Думаешь — какую пищу духовную получает от этого зритель? А никакую. Значит, я не имею права выходить к публике. Иногда говорят — «Ну, а классика?..» А что классика? В ней ты ничего не найдешь. Одно сплошное хулиганство в театре.

Вы отказались от актерства. А театральным зрителем тоже быть перестали?

Конечно. У меня кроме жалости артисты ничего не вызывают. У Олега Ивановича Борисова, великого артиста, с которым я тоже имела честь играть, недавно был юбилей. Я смотрела программу о его жизни и творчестве, и в голову приходили мысли, что даже его такие мощные душевные затраты могли быть не всем на пользу. Хотя, конечно, я ничего не знаю. Тщеславие — страшный, лукавый, тонкий грех, который прокрадывается в любое деяние человека — в слова, поступки, поведение. А как он у актеров развит! Господи, помилуй!..

Но ведь актеры — проводники в мир искусства, культуры, литературы. Они мотивируют на чтение и душевные поиски. Многие благодаря им образовываются, получают важные представления о жизни прошлой и настоящей.

Знаете, без литературы и искусства совершено легко можно обойтись. По гамбургскому счету, это лишнее и ничего, кроме Евангелия, не должно быть. Это не все понимают. Вот у меня восемь внуков — вы не представляете, какая у нас цензура! И фильмы, и книги для них тщательно рецензируются батюшкой и матушкой. Потому что это очень важно — ведь чего только сегодня не напихают в эту самую литературу…