Елена Камбурова: «Чудо еще может случиться. Но по недосмотру»

Елене Камбуровой не привыкать жить во времена, когда «пиар» не на ее стороне. К счастью для нее и для тех, кто приходит в ее театр и на концерты, им всегда есть, о чем поговорить. Меняются поколения, но люди в них остаются.

 — Я не в унынии, но поколения разные и люди в этих поколениях тоже. Но артиллерия, которая направлена сегодня на убиение душ человеческих, огромна. И это конкретное, ежедневное стреляние и попадание в души┘ Вот их и нет. Я не выступаю на огромных площадях и количество моих зрителей никак не сравнить с телевидением или радио. Но тем не менее именно в этих залах выходят с цветами совсем молоденькие, совсем из другого поколения. И чем больше я бываю в других городах, тем более молодой зал у меня. Вот какая-то интересная закономерность.
 — Значит, неправда, когда говорят, что все, абсолютно все┘
 — Нет. Но большинство. Понимаете, они настолько┘ Как без соски малыш не может, так и они.
 — А может, это просто атрофия? Нас этому учат — разжуют, положат в красивую обертку и тогда, в сущности, выходит не важно, что там внутри.
 — Знаете, сейчас я уже могу так сказать, что у нас в театре жанр художественного чтения процветает. Жанр, который очень ценен. Потому что именно в нашей стране, как ни в какой другой, этот жанр был на таком высочайшем уровне. Эта революция все смела. Куда я ни приезжаю — больше нигде ни одной афиши мастера художественного чтения не вижу. Хотя они есть и потрясающе работают. Те же Рафаэль Клейнер и Антонина Кузнецова. У них по 40 сольных программ. Я же помню, когда они работали в больших залах┘
 — Сейчас не собрать такой зал?
 — Они могли бы собрать. Моя аудитория вполне способна их слушать, потому что и там, и тут поэзия. Здесь она поющаяся, а там читающаяся. Надо сказать, что сейчас лицеи прямо закупают вечера. Тоня там читает. И зал битком набит. Сидят ребята, нормальные дети┘
 — Мне кажется, сейчас есть какое-то непонимание между публикой и мастерами. Почему-то многие считают, что публика пошла другая, она не поймет. Публика при этом кричит «Дайте, дайте!», а им все равно не дают. И тогда действительно начинаешь жевать жвачку, потому что кушать хочется┘
 — Не хватает, наверное, смелости у самих исполнителей. И у тех, кто приглашает. Те, кто приглашают — боятся, что могут не собрать зал. Это же деньги. Их тоже можно понять, они не хотят быть в убытке. Мы едем и мы должны этот зал обязательно собрать, иначе нас в следующий раз просто не пригласят. И тогда невольно, психологически, исполнитель начинает подбирать что-то полегче, попроще┘ Я могу за себя сказать, что не иду на это. Я даю непростые упражнения, но иначе я не могу. Зато благодарность в конце дорогого стоит. 
 — Значит, все-таки можно найти эту взаимосвязь и относиться к зрителю, как к идиоту, не надо?
 — Нет. Это просто огромное число выступальщиков считают зрителей идиотами. Они на это рассчитывают. Я смотрю иногда программы по телевидению, развлекательные, где вроде нормальное лицо, но смеется над такой пошлостью, над таким ужасом┘ И действительно, думаешь, кошмар.
 — Ну извините, рейтинг.
 — Рейтинг. Но тем не менее, если бы все сразу договорились поднимать зрителя, а не опускаться до него┘
 — Ой, а вы полагаете, можно договориться сейчас? Интеллигенция внутри самой себя может это сделать?
 — Нет, к сожалению┘ Далеки они от народа, да еще и разрознены. Удивительно.
 — А что произошло, почему пропало это ощущение плеча? Вот были все вместе и вдруг┘
 — Я вообще всегда чувствовала некое одиночество, и сейчас чувствую. Хотя мне очень родственны все. Но, понимаете, те, кто мне дороги, они и не ездят сейчас практически. Ездит антреприза┘ вот это все — ниже пояса. Халтурят. Хотя как раз в провинции так хотят другого. Ну вот, смотрите, я себя приведу в пример, хотя это, может, и не очень красиво — я же ничего для провинции не меняю. Что пою в Москве, то же самое пою в других городах.
 — Так, где нам врут-то? Когда говорят, что мы глупые, что мы хотим смеха и шоу? А кого не спросишь — никто не хочет.
 — Знаете, когда-то Ролан Быков мне сказал очень точную фразу — людям надо подсказывать их мнение. В этом смысле, все телевидение все время подсказывает телезрителям их мнение. И раз показывается эта огромная психология обыкновенного зрителя, ну значит так. Это, к сожалению, неискоренимо. Есть очень малый процент зрителей, которым в принципе интересно пойти на что-то, чего они не знают, а не просто на знакомое лицо. Полюбопытствовать в худшем случае, а в лучшем — пойти на определенный вид общения. На определенное кино, спектакль┘
 — Но для того, чтобы это научиться воспринимать, нужна же база какая-то!
 — Да, но есть же такая часть! Хоть что делай, а она сохранилась! У меня было в первые после перестроечные годы очень тяжелое ощущение, когда вдруг страшно вздорожали билеты и получилось, что моя аудитория не могла попасть на концерт, пошли какие-то другие┘ Стало страшновато. А потом постепенно начало все обратно возвращаться.
 — Ну, я вот, например, не верю, что рынок нас съест. Ну, покусает┘
 — Он очень многое съел. Знаете, как баобабы, они же сейчас распространились на огромную часть территории культуры.
 — Ну, хорошо, это рынок. А когда просто на полку ставили кино или концерты не позволяли проводить, спектакли закрывали? Другой повод был, но, по сути, то же самое. Не такое переживали, знаете ли. И пережили, между прочим. 
 — До перестройки я тоже все время на полке была. Цензура и все такое. И я помню маленький фрагмент времени, мою эйфорию, что вот, все, свобода. Теперь-то все будет. И телевидение достойное, и все остальное. Ничего подобного. Стена стала еще более плотной. Потому что свобода действительно вылилась во вседозволенность и пришли к руководству люди, у которых уже не идеологические партийные принципы, а принципы коммерческие. Но, если бы пришли бы по-настоящему, в хорошем смысле, патриоты России, которые бы поняли, что общество надо лечить и уже давно, и попытались бы сделать все возможное, чтобы все достойное было хотя бы на одном-двух каналах телевидения┘
 — А вы верите, что такое вообще возможно? Правда?
 — Мне почему-то кажется, что когда-нибудь┘ Я не застану это время. Но когда-нибудь, да. Вдруг вырастет другое поколение, другие начальники┘
 — Вы что? Откуда они возьмутся-то? Они растут на том, что мы имеем сейчас. Вот ровно на этом телевизоре, этой антрепризе и этих газетах.
 — Но вот представьте себе, вдруг кто-нибудь вырастет, как чудо. Станет начальником, от которого будет зависеть в государстве культурная политика. И он будет не один, потому что одного сразу съедят. Группа появится. Обратная культурная революция. 
 — Откуда, Елена Антоновна?!
 — По недосмотру.
 — Ну, если только так┘
 — А я верю. Вот, вдруг начнут каким-то образом в детских садах, в лицеях┘ Они есть уже сейчас, просто их будет гораздо больше.
 — А умение сострадать будет?
 — Ну, ежели духовное начало тоже будет┘ Знаете, я недавно была в Архангельске. Можете себе представить, что один человек может повлиять так, что город, который не был совершенно моим, им станет? Один священник посчитал, что именно я должна обязательно приехать. У него приход, причем не просто приход, а люди, которых он развивает не только духовно. Идет огромная культурная и просветительская программа. До меня там были Юрский, Седакова┘ Я была потрясена этим залом. Они составили ядро двух моих сольных концертов! И весь зрительный зал подчинился их энергетике. Это были невероятные концерты и, плюс к этому, были две огромные встречи. По сегодняшним меркам, представьте — одна была три часа, другая четыре.
 — И никто не встал и не побежал за пальто?
 — Никто! Это факты. Один человек. Священник Иоанн Привалов. Юрский приезжал к ним уже раза три. Но это же возможно везде, понимаете?
 — Почему же этого не происходит? Каждый смотрит на соседа и говорит: «Надо бы нам, конечно, собраться и плечом к плечу, но только, Вась, ты первый». А про умение сострадать я вообще молчу.
 — Ну, вот нам удалось сейчас памятник поставить «Сочувствие», на Менделеевской. Бездомной собаке. Группа наша, в которую входят главные режиссеры ведущих московских театров. Однако Лужков нас не принимает как раз. Вот, по поводу того, чтобы не начался сейчас опять отстрел собак в Москве┘ Да, ужас. Но каждый раз я приезжаю, люди собираются, притекают в эти залы. Конечно, есть среди них и те, кто ходит на всякое другое, но они проникаются энергией зала.
 — А как вам спущенное сверху госзаказом то же кино, например, или вот эти, помните, годовщины Пушкина праздновали с каретами по всему городу?
 — Да, я даже в дневнике где-то у себя это записала. Когда на какое-то летие Пушкина устроили вакханалию. Я заболела просто. Мне казалось, что все. Вот тут уж действительно, никаких надежд┘ Страшно было.
 — А как лечитесь?
 — Знаете, у меня, бывает, все опускается. Но работа… Если бы я не выступала, было бы еще страшнее. Но я выхожу к зрителям, вижу их реакцию и их благодарность, их лица и их слезы. Это меня держит. 
 — Вы философски относитесь к тому, что вас мало на радио, на телевидении┘
 — Философски. Я вынуждена так относиться, а как еще. Просто грустно, что есть люди, которые были бы рады такой встрече. Да┘ Я философски отношусь. Но даже не во мне дело. Рядом со мной вырастают певцы, которые могли бы. Я то разъезжаю, потому что пользуюсь, можно сказать, старыми связями, а их уже не берут, хотя они очень талантливы.
 — Ну, то, что с вами происходит, вообще просто чудо, тьфу-тьфу-тьфу. В полном вакууме┘
 — Да. А в театре у нас, напротив, — проблема с местами. У нас маленький зал, некуда сажать зрителей.
 — Вас это удивляет или вы с самого начала знали, что это будет востребовано?
 — Нет, когда я начинала театр, это была в некотором роде авантюра. Мне очень хотелось, чтобы была возможность у других, чтобы они тоже могли репетировать и проводить песенные вечера. Но что это выльется в театр, у которого будет сейчас уже восемь, а готовятся еще два спектакля, и что они будут востребованы┘ Честно говоря, я этого не ожидала.
 — Смотрите, публика хочет, мы хотим, все хотят, а кто не хочет? Ну, кому Пушкин помешал? Или Бродский?
 — Я не знаю┘ Почему нужно так понизить уровень и без того не очень высокий┘ У нас была отдельная мощная прослойка интеллигенции, студенчество было совершенно другое, когда я начинала. Ведь это они, те студенты, могли слушать Матвееву и Окуджаву по 3-4 часа.
 — И ведь слушали не только потому, что это было под запретом?
 — Нет! Это даже модно было среди студенчества смотреть определенные фильмы. Каким-то образом умудрялись, и это при- том, что еще и не пускали, и запрещали┘
 — То есть мы можем жить только в состоянии бесконечной давки?
 — Парадокс. Там не было свободы, а здесь свобода есть, но нет другого┘ Это осознать моя бедная головка не в состоянии. Просто ирония какая-то. Нет объяснений. 
 — А так хочется понять┘
 — Хочется. Но, знаете, я бы только, может быть, с точки зрения религиозной сказала, что каких-то сил бесовских гораздо больше┘
 — У этих бесовских сил есть конкретные имена и фамилии. 
 — Да, есть. И мы их знаем. И, как говорится, вооружен и очень опасен. У них есть деньги, и не только. А потом многие театральные деятели очень боятся проиграть, боятся сесть на мель, боятся экспериментировать. Раньше все-таки гораздо больше было экспериментов. Больше доверия было зрителю.
 — Нет, подождите, интересно. Значит раньше, когда снимали, запрещали, по живому резали, — никто не боялся, а теперь┘
 — А теперь — да. Страх не собрать зал. Когда люди видят, что вокруг идет торговля всем остальным┘ Сейчас мы сделали спектакль по Булату Окуджаве. И полный зал. А вот Юрий Левитанский, чудесный поэт, мы хотим сделать спектакль по нему, и режиссер, которого я очень уважаю, говорит — понимаете, я все-таки боюсь, что можем не собрать┘ А я не хочу бояться. Я хочу сделать. Я хочу, чтобы все-таки мы были бесстрашны. Если у нас есть ощущение, у меня есть, и есть люди┘ Ну, если бы так получилось, что все стали носорогами, тогда да, все, в деревню, в глушь. Но ведь они же есть! Вот ради них. Потому что если уже и мы перестанем что-то делать┘
 — А многие и перестали, потому что есть ощущение бессмысленности.
 — Есть. Но надо работать, делать свое дело. Не знаю, быть может, мне действительно просто больше повезло. Я разъезжаю. И я знаю, что кто-то еще и хотел бы, и мог бы, и вышел бы, и вышел бы достойно. Но их не пригласят и не дадут им этой возможности, это страшно. Сейчас вместо общения такая сплошная тусовка. Я почти все свои выступления заканчиваю песенкой на стихи Юрия Левитанского, и каждый куплет там заканчивается:
┘День прошел — как не было, не поговорили┘
┘ Год прошел — как не было, не поговорили┘
┘Жизнь прошла — как не было, не поговорили┘
Вот идет суета, а сути жизни и сути разговора нет. А она есть! Почему я еще вспомнила про Архангельск, это для меня было потрясающим открытием, что такое возможно. Если это возможно в одном месте, значит, возможно везде. Людям просто интересно разговаривать и задавать вопросы, так как это было в 60-е, когда я начинала. Когда люди не спешили, когда все было другое. Это знаете, на что похоже? Вот вообще Россия — удивительная земля, Святая Русь это не просто какие-то слова, она есть, в конкретных старцах, юродивых, она конкретна и это не только было, это есть и сегодня.
 — Ну, правильно, нет же глобального народа, есть конкретные люди.
 — Да! И они есть и сегодня. Закрывались храмы, теперь открылись. К сожалению, это не значит, что все они настоящие и все священники праведники, увы┘ Но они есть. И главное, что это сродни родникам, которые закапывали и сбрасывали в них нечистоты, а они все равно находили пути и снова открывались. Эти человеческие родники есть по всей России. Это я говорю точно, потому что я много езжу. Каждый месяц, два-три города, и могла бы больше, но все-таки театр, и должна быть в Москве.
 — В жизни гораздо больше сдавшихся, чем побежденных?
 — К сожалению, да. Но именно не сдавшиеся тянут. Они не дают эстафете упасть. Не дают заасфальтировать пути-тропинки.