«Мастерская Петра Фоменко» совершила одиссею

600−страничный «Улисс» Джеймса Джойса филологи называют главным романом ХХ века. Перенести его на сцену все равно что повторить сегодня мифические подвиги Одиссея. Евгений Каменькович решился. Его спектакль длится шесть часов.

«Улиссом» Евгений Каменькович бредит уже лет десять, с тех самых пор, как впервые открыл роман Джойса. Книгочей и экспериментатор, выпустивший два года назад спектакль «Самое важное» по букеровскому роману Михаила Шишкина «Венерин волос» (читавшие роман согласятся, что поставить его невозможно, а спектакль Каменьковича все же получил «Золотую маску»!), все эти годы он писал и переписывал инсценировку «Улисса», пока наконец Петр Фоменко не сказал: «Пора!»

«Улисса» в «Мастерской» репетировали ровно год. На сегодня в тонкостях романа разбираются не только занятые в спектакле артисты, но и все цеха. После премьеры в метро можно было наблюдать рабочих сцены, входящих в вагон с томиком Джойса.
История заблумших душ

«История заблумшей души» — так иронизирует над Блумом один из соседей. Переложив насквозь литературный роман на язык театра, Каменькович в каком-то смысле бросил театру столь же дерзкий вызов, что и Джойс — современной ему литературе: позволил себе чистый эксперимент, искусство ради искусства. Ведь никаких аллюзий с сегодняшним днем в романе нет (хотя полным-полно, если можно так сказать, аллюзий на вечность).

Как и роман Джойса, спектакль начинается нарочито реалистично и подробно: молодой поэт Стивен (альтер эго Джойса в юности) подумывает о разрыве со своим нагловатым приятелем по прозвищу Бык Маллиган. А в это время мистер Блум (здесь Джойс отчасти запечатлел самого себя в зрелости) готовит жене завтрак. Однако реализм и подробность оказываются мнимыми: собеседники главных персонажей в любой миг могут застыть восковыми куклами — и послужить молчаливой иллюстрацией монолога героев. Действие может разворачиваться параллельно. Внизу, на огромной кровати (вместо спинки художник Владимир Максимов приделал к ней верх античного фасада, украшенный мифическими сюжетами), Молли — Полина Кутепова зевает. А сам Блум, стоя на металлической конструкции (что-то вроде моста с двумя башенками по бокам), комментирует ее пробуждение, читая вслух письмо от дочери и сравнивая: «Жена Молли, дочь Милли. То же самое, только пожиже┘»

А в глубине окутанной сумраком сцены на фоне похожего на море и столь же часто меняющего свой цвет задника ездят на велосипедах, снуют по службе, проносятся в пьяном танце или даже проплывают дублинцы.

Все сочные джойсовские скетчи, изобилующие ходячими карикатурами (задира Джойс вывел в романе многих своих знакомых, и те, разумеется, были страшно обижены) разыгрывают девять человек — три стажера и шесть актеров. Но кажется, что сцена так же густо населена, как и роман.

Читавший «Улисса» оценит изобретательность режиссера, буквально пересочинившего книгу заново. А никогда не открывавший Джойса почувствует за остроумной кутерьмой первых сцен главное — болевые точки Блума, смертельно ревнующего жену, потерявшего сына и словно высматривающего его на дублинских улицах. И Стивена — нищего неприкаянного поэта, бормочущего стихи и беседующего с призраком умершей матери.
Одиссей и Телемак

Языковое своеобразие и богатство приемов Джойса передать невозможно, однако театру удалось ухватить главное — поэтический ритм романа. Слушая, как заунывно-музыкально твердит Анатолий Горячев монологи своего мистера Блума, как жужжит Юрий Буторин — Стивен, одержимый строчками будущих стихов, нельзя усомниться в подлинности этих персонажей.

Сцена размеренно катится за сценой, ритм убыстряется лишь в третьем действии. Блум колесит по городу, надеясь заглушить ревность. К вечеру, случайно присоединившись к компании Стивена, он попадает в бордель, где то ли в мечтах, то ли наяву воплощаются все его разнузданные фантазии (интересно, что самое низменное и непристойное Каменькович превращает в самое ярко-театральное). А после ведет пьяного Стивена к себе домой. Дорогой герои успевают поболтать обо всем на свете, Блум даже предлагает бездомному поэту пожить у него.

Как и в романе, персонажи в этой сцене говорят о самих себе в третьем лице, как бы комментируя происходящее за кадром. Эпизод, который Джойс считал ключевым (в нем Одиссей-Блум, пусть и ненадолго, сходится с Телемаком-Стивеном), вроде бы кончается ничем — Стивен уходит, как бы отклонив дружбу Блума, — но сыгран так, что оставляет ощущение радости, как после дуэта музыкантов-виртуозов.

Проводив Стивена, Блум отправляется в спальню к Молли. И тут Джойс, на протяжении многих страниц позволявший Молли появляться лишь в описаниях Блума, восстанавливает справедливость: роман кончается многостраничным женским монологом, написанным без единого знака препинания. Это плач Пенелопы, вечно ждущей Одиссея, и одновременно гимн женскому желанию. 
Пенелопа

Вымарав из текста все откровенно-непристойные пассажи, Полина Кутепова превращает его в монолог Евы. Или Венеры, только что рожденной из пены морской. Подходя к рампе, удивленно рассказывает залу, что вот он (кивок в сторону спящего Блума) называет это «титечки». А вот тут (прижимает руку к низу живота) она хочет выбрить, чтобы походить на девочку. Тут все горит. А до нового свидания с Бойланом еще три дня! Но детей она все равно хочет от Блума. Бегает, машет руками и наконец тонет в шелковых волнах необъятной кровати.

Ничего особенного нет в этом монологе. Однако все концы и начала, все линии вдруг сходятся воедино. Витиеватая, скрыто-надрывная мелодия спектакля получает коду.

Слева на металлической башенке тускло светит маяк. Шумит море. В глубине пустой сцены появляется мальчик (стажерке Розе Шмуклер достались все детские и почти все женские роли), тот самый, которого подслеповатый Блум как-то принял за своего умершего сына. На светло-голубой задник проецируется знак бесконечности. Символ главного романа в жизни Джойса. Символ спектакля, в котором столько тайных, явных и еще не проросших смыслов, что премьера, конечно же, не ставит в нем точку.