Три сестры и один сумасшедший

Про «Трех сестер» Петра Наумовича Фоменко хоть краем уха слышали, наверное, все. О «Записках сумасшедшего», выпущенных на родной фоменковской сцене под названием «Он был титулярный советник», знают немногие. «Сестры» — событие ажиотажное (в день премьеры, игравшейся в филиале Малого театра, Ордынка стояла, намертво перегороженная спонсорскими лимузинами). «Советник», напротив, отличается предельной даже для «фоменок» камерностью. Это моноспектакль актера Анатолия Горячева, который несколько лет назад перешел в сей славный коллектив из левитинской труппы.
«Сестры» более чем полнометражны. Хоть и называются они в программке «этюдами на пути к спектаклю», общая продолжительность, с учетом двух антрактов — четыре часа. Хороши этюды… Весь «Советник» — полтора часа без антракта.
Вроде бы, кроме логотипа на афише, ничего общего. В действительности общего уйма.
На «Титулярном советнике» у меня, каюсь, возникла, а во время «Трех сестер» (вторично каюсь) окрепла следующая мысль: а хорошо ли это, когда о спектакле нельзя сказать ни одного дурного слова? Тем более, что восхищаться взахлеб тоже как-то не получается… Все знают, что Фоменко, которого давно никто не называет просто — Фоменко, а непременно — многоуважаемый Петр Наумович, режиссер от Бога, и его постановочная фантазия есть, по всей видимости, источник неиссякающий. Это перестало быть новостью. Это сделалось, страшно сказать, обыденностью. Хотя, конечно, приятной.
«Фоменки» ушли из разряда театральных ньюсмейкеров. Их спектакли гарантируют удовольствие, как солидная фирма — выплату страховки. Они не хотят меняться, потому что и так хороши, и не считают риск благородным делом. За последние годы мы привыкли к возбуждающей спорности арте-фактов. «Фоменки», напротив, гасят зрительский адреналин. Это полезно для здоровья, но скучновато. Сам мэтр часто говорит о пользе творческой неудачи, — его хочется всемерно поддержать. Иногда лучше провал, чем спектакль, перед которым вежливо раскланиваются: мол, нет слов.
Критических слов нет вообще. Ну разве что «еловая аллея» почему-то засыпана опавшими листьями. Да сестры Кутеповы, Ксения и Полина — соответственно Ирина и Маша — не могут игрой преодолеть свою внешнюю идентичность. Все-таки в пьесе они очень разные. Насколько вообще могут быть разными родные люди. Если бы Ирина и Маша были похожи до полной неразличимости и так близки друг к другу по возрасту (что противоречит фабуле пьесы), сестры Прозоровы вряд ли бы сохранили тесный тройственный союз — чужеродной выглядит Ольга, Галина Тюнина…
«Три сестры» считаются «женской» пьесой, однако наиболее сильные актерские работы в этом спектакле, на мой взгляд, созданы мужчинами. Юрий Степанов в роли Чебутыкина напомнил мне вдруг и Евгения Леонова, и чуть-чуть Папанова, и немножко Луспекаева, и все это — на уровне флюидов в воздухе. Человек одинокий, пропащий, нежный и вспыльчивый, в «Вишневом саде» Чебутыкин станет Гаевым. Видимо, поэтому уже сейчас Петр Фоменко сунул ему в карман коробочку монпансье…
Карэн Бадалов — Соленый. Как многие нервные люди, успокаивает дрожь четками. Признаваясь Ирине в любви (не столько в любви — сколько в ненависти к сопернику), осторожно щупает ногой половицы, почву зондирует. Черный востроносый грач. Позже выясняется, что у Соленого не нос, а клюв, и не грач он, а все-таки мелкий хищник. Серьезная добыча ему не по зубам, а вот от птицы небесной — барона Тузенбаха, только окровавленный пух во все стороны полетит. Публика долго смеется над штабс-капитаном с его дурацкими стишками, но ближе к развязке смеяться перестает. Помнит, куда дело клонится. Странно, но Соленый именно убийством «заслужил» серьезное к себе отношение. Может, для того и убивал? Исчерпал другие способы?
Тузенбах — Кирилл Пирогов. Трудно даже понять, как удалось из писаного поэтического красавца с выразительными глазами и чувственным ртом сделать фигуру нелепую, нескладную, почти уродливую. Безнадежный крест на Тузенбахе ставит его отрывистый лающий смех. «Гав, гав, гав!» — передразнивают барона сестры. Ирина отчаянно рыдает, собираясь за Тузенбаха замуж, оплакивая все самое дорогое, мечтавшееся, несбывшееся. Когда его застрелят, сила эмоций будет уже не та. И это правда. Сколь ни трогателен барон, застрявший между шинелью и пальто, между военной жизнью и штатской, с какой поистине детской невинностью ни играл бы он в серсо собственной шляпой, надо помнить, что Ирина его не любила. Гибель жениха, пусть это звучит кощунственно, возможно, уберегла ее от главной ошибки в жизни, от долгого и мучительного умирания души. Маша использовала свой шанс любви и потеряла всё. За Ириной сохраняется право на попытку.
В «Трех сестрах» Фоменко не девять персонажей мужеского пола, как задумано автором. Их десять, и десятый — сам автор или Человек в пенсне (Олег Любимов). Растерянность он вызывает величайшую. Худенький, странненький, кудловатый, лицом похожий на Эндрю Эгьючика в исполнении Константина Райкина, а костюмом и манерами — на дьячка, он сначала сидит за конторкой, потом суфлирует перед авансценой (и сестры вымещают обиды на его торчащей, как мишень, голове), а в третьем акте просто маячит на сцене, то там, то сям. Зачитывает вслух ремарки, отбивает куранты, заботливо гасит лишние свечки (как будто одной Наташи недостаточно). И на протяжении четырех часов с утомительным однообразием призывает актеров соблюдать намеченные в тексте паузы. От него уже отмахиваются, словно говоря: «Да отстаньте вы со своим буквоедством. Это у вас все расписано, а у нас жизнь рушится». Этот «Чехов» выглядит явной насмешкой, однако сам спектакль как насмешку над Чеховым воспринимать невозможно. Отсюда вышеупомянутое зрительское недоумение. 
И думается вдруг: а сидел бы вместо «автора» за конторкой режиссер. Вместо фальшивого «Чехова» с фальшивой бородкой — настоящий Фоменко, не хрестоматийный авторитет, родной человек. И вел бы своих учеников, свою гордость, свой первый выпуск через игру к жизни. Или они вели бы его за собой, и никто бы не понял в какой момент переменились роли. Сие есть, конечно, мечтание пустое, но кто ж нам запретит мечтать?
Бриллиантики, рассыпанные по сцене Фоменко можно перебирать долго. Женщины перекликаются: «В Москву, в Москву!..», мужчины — о чем-то своем: «Черта с два! Черта с два!». Вершинина (Рустэм Юскаев), приехавшего из Москвы, встречают, как привидение, — шок на грани обморока. Андрей (Андрей Казаков), увлеченный Африкой, говорит о людоедских племенах, и не понятно, про Конго это или опять же про Москву… Маша заученно склоняет вслед за мужем школьную латынь: «я люблю», «ты любишь», «он любит»… «Ах, какой громадный пожар», — реплика Андрея над заветным графинчиком. Опрокинул рюмку, и облегченно: «Ну, теперь начал стихать…». Маша сравнивает лица Софочки и Андрея, сравнение — в пользу Протопопова. Это уже на грани хорошего вкуса, но общему блюду не вредит, как соль или перец. Кулыгин говорит: «Ирина даже чем-то похожа на Машу», — зал хохочет. Тоже из области соблазнительных специй. 
А вот совершенно потрясающий ход: Наташа обнаруживает бесхозную вилку не на скамейке (подумаешь, разоралась, мещанка!), а у собственной дочери в колясочке. Значит, в доме действительно полный бардак. Значит, жить здесь небезопасно. И хлопанье крыльями над птенцами имеет смысл.
Владимир Максимов окружил сестер не слишком оригинальным легким ажуром почти без прямых углов. Гнутые линии, смягченные округлые контуры, оазис тепла и света, беззаботность хотя бы относительная. К третьему акту дом оголяется до безликой строгости вокзала. Ну что ж, сколько могли, они веселились, и делали это искренне, и зрителю хотелось смеяться и петь вместе с ними…
Три сестры все мечтали поработать. Мы теперь преимущественно мечтаем отдохнуть. Они — «В Москву, в Москву!», мы - «Из Москвы, из Москвы!», и желательно туда, где потеплее. В этом отношении нам крайне близок Арсентий Иванович Поприщин, титулярный советник сорока двух лет, который по примеру большинства русских людей работать не хотел — скучно да и лень — зато живо интересовался международным положением. Мокрая петербургская осень и большое столичное искусство, как известно, свели Арсентия Ивановича с ума. «Титулярный советник» открывается арией Кармен. Для человека, завершившего свою карьеру в качестве короля Испании Фердинанда Восьмого, — самое подходящее сопровождение. «Меня не любишь ты, ну что же, так берегись любви моей!» — кстати, и Соленый мог бы спеть Ирине…
Анатолий Горячев хороший актер. Больше о нем не скажешь, но и этого довольно. Он играет человека подчеркнуто нормального, за которого с разных сторон взялись два беса — одиночество и тщеславие. Ведь все-таки не влюбленность в генеральскую дочку движет Поприщиным, но сама романтика генеральства. А по генеральству, тому или иному, у нас каждый второй с ума сходит. Сегодня ремиссия, завтра очередное обострение. Эдак нас всех можно объявить спятившими.
Правда, Поприщин слышит голоса, и поэтому сразу на подозрении. Но все-таки переход от тихого помешательства к буйному безумству сделан очень эффектно. Да и смешно представить себе картинку со стороны. Воображаю, как перепугались те, к кому в квартиру ворвался незнакомец, схватил собачью корзиночку и наутек… Умора.
«Титулярный советник» очень интересно оформлен Станиславом Морозовым. Маленькое пространство заставляет художников изощряться. У Поприщина стол и кровать объединены в странную конструкцию. Для стола эта кровать неудобна, в качестве кровати этот стол слишком жесток. Жалкая подушка, псивое одеяльце, настоящее скрипучее перышко, свечка, чайник вместо рукомойника. Поганое ведро (т.е. ведро, предназначенное для отправления физиологических нужд) впоследствии будет использовано как трон и даже как корона… И лестница — то ли служебная, где Поприщин застрял на нижней ступеньке, то ли просто крутая, питерская, в убогую каморку. К финалу спектакль грешит излишним натурализмом, и Горячев начинает бить на жалость, вызывая у публики неловкое чувство, но в целом «Советник» — очень симпатичная вещь. Где удовольствие от текста идет как бонус.
Когда же завернувшись в плащ и выставив профиль, Поприщин маскируется под памятник своему создателю, тому, кто тоже стремился в теплые края, однако и там не спасся от душевного беспокойства, он опять напоминает Соленого с его одержимостью Лермонтовым. В сущности Лермонтов создал штабс-капитана, как Гоголь — сумасшедшего чиновника. Такая странная перекличка таких разных, но похожих премьер…