Все начинается в фойе

…И фразы: «Мир завалился» — вполне достаточно, чтобы выразить драматизм эпохи, в начале которой в салонах русской аристократии говорили по-французски, подражали императору-корсиканцу, играли в подвиги на офицерских вечеринках, а потом открывали в себе подлинно русское, незыблемо героическое и с этим открытием шли поправлять завалившийся мир

Московский театр “Мастерская Петра Фоменко” начинался в Кирове с выставки. Посвященная творчеству Мастера, создавшего не только коллектив единомышленников, но и особую театральную эстетику, располагалась эта выставка в фойе второго этажа Кировского драмтеатра. И так естественно вписалась в его пространство, что казалось — всегда там находились маленький столик с зеленым верхом, пишущая машинка с заправленным в каретку титульным листом договора, самовар со связкой сушек, сухие цветы в вазах, афиши поставленных им спектаклей “Любовь Яровая”, “Пиковая дама”, “Плоды просвещения”, “Король Матиуш”, “Великий рогоносец”, “Калигула” в Малом театре СССР, театрах имени Евг. Вахтангова, имени Маяковского, Моссовета, “Сатирикон”. Как и похожие на фрагменты разобранных этажерок знаменитые рамки, которые любил “обыгрывать” в своих постановках Петр Наумович Фоменко, как и закрепленные в них фотографии, на которых запечатлены моменты репетиций и общения Мастера с учениками.
Знакомясь с экспозицией, листая страницы рукописи пьесы “Триптих”, чернового варианта распределения ролей (“человек из Иркутска, тетя Фаня” и т.д.), зрители ощущали себя в мастерской, из которой рукой подать до того, что создано, сотворено…
И в самом деле: прозвенел третий звонок — и там, на сцене, зажигает свечи дворецкий Павлин Савельич (арт. Андрей Казаков). Тьма, сгустившаяся было в начале творения, рассеивается. И сливавшиеся бой часов, звон колоколов, вскрики помещицы Меропии Давыдовны Мурзавецкой (арт. Мадлен Джабраилова): “Окаянная я!” — и пропетые в унисон с Глафирой (арт. Галина Тюнина) молитвенные слова: “По множеству щедрот твоих. ..” — отделяются друг от друга. Всё напускное спадёт, как черный балахон, притворное отступит, открывая истинные намерения. И хотя Глафира еще склоняет долу покрытую темным платком головушку, наигрывая смирение, скрывать, что не всегда была она девушкой на послушании, нужды уже нет. А поскольку сухоядение ей надоело, так почему бы не вспомнить, как весело она жила в Петербурге.
Тем более что и случай представился: Мурзавецкой нужны глаза и уши в доме молодой вдовы Евлампии Николаевны Купавиной (арт. Полина Кутепова), которую неплохо бы выдать замуж за племянника помещицы Аполлона Викторовича Мурзавецкого (арт. Рустэм Юскаев). А чтобы посговорчивей была, фальшивыми векселями постращать, производство которых в необходимом количестве услужливо организует бывший член уездного суда Вукол Наумович Чугунов (арт. Тагир Рахимов), благо почерк у Клавдия Горецкого (арт. Кирилл Пирогов) для такого дела подходящий и уверенности, что сделанная за деньги подлость подлостью не является, у него хоть отбавляй.
Вот только афера с векселями так и не выйдет на первый план. Потому что бедная девица Глафира Алексеевна на тонкой грани интонации сыграет свою партию настолько безукоризненно, что почетный мировой судья Михаил Борисович Лыняев (арт. Алексей Клобуков) скажет: “Хороша…” И тут же добавит: “Усадьба…”, будто испугавшись своего холостяцкого интереса к даме, приятной во всех отношениях. Для него ведь жениться — как жизнь потерять, полную мнимой свободы в принятии самостоятельных решений. А Купавина с легкостью переймет не только иронично-снисходительную интонацию победительницы от своей подруги: “Ой, по-своему, по-своему…”, но и гибкую линию ее игривого настроения: “Нет, нет, нет! А впрочем — да…” И через всю сцену — к соседу своему Василию Ивановичу Беркутову (арт. Карэн Бадалов), протягивая руки для поцелуя, игнорируя всех прежде отрекомендованных ей как завидные женихи.
Вытребовав пару слов в оправдание, Аполлон только и молвит: “Судьба-индейка”. Лыняев простодушно заметит: “Сердце доброе, душа чиста — вот и толстею”. Клавдий останется при своём: “Благоприобретенного нету, родового не имею…” Да Вукол Чугунов на вопрос: “Чем это у вас табачок пахнет?”, привычно почесывая себя чуть пониже спины, ответит не моргнув глазом: “А вы знаете — жасмином”. Меропия же Давыдовна так и не заметит, как, желая всем и вся руководить, сама будет руководима теми, кого считала овцами, иронизируя: “Дай, Боже, нашему теляти волка поймати…”
Так ведь дал. И поймали. Покачиваясь в гамаке, Глафира разыграет смущение: “Ой, и люди здесь…Что вы со мной сделали!“, и приобнимет Лыняева так, что тому только и останется сказать обреченно: “Ну я женюсь…” — в присутствии Купавиной, Беркутова и иже с ними. И Купавина, как способная ученица, представит свидетелям самоуверенного Беркутова в таком положении, что тому впору не о том, как Сибирская железная дорога по плоской губернии пройдет, подминая под себя и купавинский лес, горделиво размышлять, а соглашаться на ее предложение: “Давайте мы с вами, как деловые люди, под ручку пройдем…” А там и под венец, и за свадебку.
Так открываются новые грани и в переливах света “размыкается” пространство старой, как мир, пьесы о том, что одним суждено быть смиренными, как овечки, а другим — хищными, как волки. Чеховский импрессионизм, привнесенный в сагу А. Н. Островского о купеческих нравах, творит чудеса. Конечно, правда хорошо, а счастье лучше. Да и на всякого мудреца довольно простоты. Но все равно классику так и нужно играть: не ломая сюжет, не посыпая текст нафталином, а легко, непринужденно, талантливо и местами гениально. И тогда современные ассоциации сами придут. Как в комедии с одним антрактом “Волки и овцы”, как в сценической композиции “Война и мир. Начало романа”, как в постановке “Семейное счастие”, тоже сценической композицией названной в гастрольной афише театра “Мастерская Петра Фоменко”.
Кстати, семейная составляющая вполне могла быть приложена к сценам из начальных глав романа Льва Николаевича Толстого “Война и мир”, озаглавленным в программке просто “Москва”, “Петербург”, “Лысые горы”. Но семейному счастью Ростовых, Безуховых, Болконских, поочередно представленных в них, мешала надвигающаяся война 1812 года. Всё ведь хорошо. Княгине Елизавете Болконской (арт. Ксения Кутепова) суждено испытать радость материнства. Пьеру Безухову (арт. Андрей Казаков) надлежит стать наследником графского титула и немалого состояния. Наташа Ростова (арт. Полина Агуреева) просто безудержно весела, пробегая средь шумного бала в атласной перчатке на одной руке и в шершавой рукавице “от сталевара” на другой. Но все будто разрываются между разнесенными по краям сцены недорисованными портретами Наполеона и Александра I, то присягая на верность, то демонстративно отворачиваясь. Даже когда их унесут на пару действий и сквозь пустые рамы станут проходить, временами все-таки застревая, многочисленные персонажи (порядка семидесяти!), привычка примерять треуголку на свою бедовую головушку останется. А уж когда снова вернут…
Корсиканским чудовищем наречет прежде обожаемого всем салоном Аннет Шерер императора Бонапарта Жюли Курагина (ее тоже играла Ксения Кутепова) и отхлещет по нарисованным щекам сложенным веером письмом, которое только что писала брату в армию. А русскому царю Александру мило улыбнется, дав право выслушивать его манифесты отдельным представителям мужского населения постановки. И Пьер Безухов, размышлявший в прологе спектакля о силе, которая движет народами, целую пародию изобразит на низвергнутого отныне кумира. А ведь и сам падал в том самом прологе, перескакивая со стула на стул, с вопроса: “Что всё это значит?” — на вопрос: “Зачем ты идешь на войну?”, после самоанализа: “Я. ..Я!” — вдруг прозревая: “Да что я?”
Кстати, портреты противоборствующих императоров так и останутся недорисованными, никто из действующих лиц не возьмется их завершить. Только истории дано право привносить объясняющие штрихи, уточняющие художественную правду детали. И на большой географической карте, являющейся еще одним элементом сложной сценографии этой постановки, казалось бы, ничего не исправишь. И задергивая ее, как занавес, врачи-иноземцы (арт. Томас Моцкус и Карэн Бадалов) соглашаются с диагнозом домочадцев: “Как он плох!”, но повосхищаться генетической стойкостью старого графа Кирилла Владимировича Безухова (арт. Дмитрий Захаров), только после шестого приступа болезни отошедшего в мир иной, в удовольствии себе не откажут. Но у карты уже отец (снова арт. Карэн Бадалов) и сын (арт. Илья Любимов) Болконские. 
Каждый знает, какую цену нужно положить, чтобы из карты наполеоновских завоеваний она превратилась в карту русских побед. О том и речь — прямая, сдержанная, отрывистая. И вдруг, будто услышав безмолвное размышление зрительного зала о том, что на карте этой проще степи кочующих киргизов рассмотреть, чем Вятскую губернию, Николай Андреевич Болконский примется подсказывать Болконскому Андрею Николаевичу, как сделать, чтобы “своя свои познаша и не побиша”. Почти в точности повторяя известное вятское присловье из летописи времен более ранних, чем 1812 год, Болконский-старший будто привет передает притихшим зрителям.
Импровизация это была или твердо прописанная в инсценировке реплика, не знаю — ни с текстом пьесы “Война и мир. Начало романа”, ни с текстом бессмертного творения Льва Николаевича Толстого не сверялся. Тем более что в живой ткани спектакля таких нетолстовских вкраплений множество. То бессловесный паж появится в свите сопровождающих Андрея Болконского на войну. То князь наш вместо треуголки водрузит на свою голову что-то похожее на донкихотский медный таз, отбивая пальцами дробь по его поверхности и напевая в такт: “Мальбрук в поход собрался… Бог весть, вернется ли?” То актеры, в начале спектакля “засветившиеся” в одних ролях, по мере развития действия примутся играть другие, время от времени сверяясь с толстовским томом — не напутали ли? Правда, Наташа Ростова (арт. Полина Агуреева), читая: “Вбегает некрасивая девочка”, интересуется у классика: “Почему “некрасивая?” — и, не дождавшись ответа, резюмирует: “Некрасивая, зато живая”…
Так и устанавливается оправдывающий ожидания сцены и зала диалог. Так и создается из вроде бы несценического полотна русской жизни вполне драматургическое цельное произведение, способное и в крупицах бессмертной эпопеи выразить весь ее космический масштаб. И фразы: “Мир завалился” — вполне достаточно, чтобы выразить драматизм эпохи, в начале которой в салонах русской аристократии говорили по-французски, подражали императору-корсиканцу, играли в подвиги на офицерских вечеринках, а потом открывали в себе подлинно русское, незыблемо героическое и с этим открытием шли поправлять завалившийся мир. 
Вот только все ли услышали эту фразу, все ли были готовы к тому, чтобы воспринять ее во всей полноте, наблюдая за насмешливой легкостью актерских перевоплощений, кокетством, хохотом, беготней, влюблённостями персонажей. Но разве не подготавливало нас к такому восприятию фойе, где, пока мы рассматривали картинки, эпизоды, этюды, негромко звучала фонограмма спектакля. Вот бы и вслушиваться тогда, настраиваться на тонкое прочувствование, понимание нюансов.
А теперь фойе опустело. Московский театр “Мастерская Петра Фоменко” уехал, и вместе с ним отбыла выставка, посвященная творчеству Мастера. Но и у Кировского драматического театра, в стенах которого несколько вечеров шли спектакли гастролировавшего в Кирове безумно талантливого коллектива, есть своя история своих удач, свершений, побед. И эта история вполне могла бы заполнить и пустующее пока фойе, и на сцену перейти.