Выживут только любовники: каким получился спектакль Мастерской Фоменко про зумеров

Театр «Мастерская Петра Фоменко» начал сезон с премьеры. Режиссер Евгений Каменькович поставил пьесу современного драматурга Ольги Мухиной «Четыре дня в 25-м кадре». И это непросто спектакль большой формы — два с половиной часа с антрактом на большой сцене — это своего рода заявление театра и его худрука о текущем моменте и о себе

Прошлый сезон театр «Мастерская Петра Фоменко» завершил двумя премьерами: «Аркадией» Тома Стоппарда — многочасовой разговорной философической притчей об археологии счастья — и инсценировкой поэмы Твардовского «Теркин», осуществленной на личные средства президента — председателя банка ВТБ Андрея Костина, многолетнего спонсора театра. В новом сезоне театр возвращается в реальность, декларируя «живем здесь и сейчас».

Действие пьесы Ольги Мухиной происходит в загородной психиатрической больнице. Текст Мухиной — тонкий, подробный психологический портрет поколения двадцатилетних. Скрупуплезное исследование зумеровских пабликов. Их сосредоточенности на нюансах самовосприятия, формирования самооценки, предельной значимости малейших изгибов человеческой души. Словом, весь тот болезненный, полный нюансов процесс взросления, которые психолог Франсуаза Дольто сравнивала с бабочкой, что распрямляет крылья, выбираясь из кокона куколки. И в пьесе действительно есть и прямые отсылки к Дольто, и героиня по прозвищу Бабочка.

«Четыре дня в 25-м кадре» скроены по лекалам «Чайки» с некоторым обращением к другим пьесам и героям Чехова (героев зовут Ирина и Борис) и к образу драматурга-демиурга. Дворянскую усадьбу заместил загородный больничный пансион, дядюшку Сорина — директор-демиург (Иван Верховых). Его властная помощница-управительница носит имя Ольги Леопардовны и наряжена в леопардовый принт с ног до головы. В общем, «простая русская баба с непростой кредитной историей», как определяет себя героиня Галины Кашковской.

Главный герой, Борис (Александр Моровов), — конечно, непризнанный гений, недолюбленный богатыми, нарциссичными родителями, которые от греха подальше сдают его на хранение. Нет, не в пансион Le Rosey в Швейцарии, а в Зябликово, в платную палату. «Как можно страдать из-за женщины, которая поэтического жеста оценить не может?» — вопрошает сам себя Борис, фатально влюбляясь в выздоравливающую Ирину (Александру Кесельман). И тут являются родители, чтобы забрать его и увезти в Вашингтон, где у них новая работа по контракту. До отлета остается четыре дня.

Режиссер Каменькович игру, заданную текстом Мухиной, подхватывает и развивает. Если «Чайка» была создана как портрет ближнего театрального круга Чехова, то Каменькович широким шагом прошелся по московским театрам, дав в своем спектакле отчет о состоянии творческих процессов в городе. Театралы с удовольствием примутся разгадывать квест, откуда растут руки и ноги того или иного эпизода в спектакле. Есть повод обсудить и сценографию, поговорив о влиянии похоронных инсталляций Ирины Кориной (художницы, не чуждой театра вообще и «фоменок» в частности) в решении художником спектакля, Евгенией Шутиной, райского сада.

Но самые узнаваемые цитаты, похоже, вынесены из Тетра на Бронной. Как режиссер-гуманист с узнаваемым почерком Каменькович смог поставить спектакль, как режиссер-нигилист Константин Богомолов с его узнаваемым почерком и приемами человеконенавистника, еще предстоит изучить театроведам. Но есть родство очевидное, по прямой: оба они, и Евгений Каменькович, и Константин Богомолов, выпускники мастерской режиссера Андрея Гончарова.

Каменькович-студент учился у Гончарова, а аспирантом был у Петра Фоменко (который тоже числил себя гончаровцем). Фоменковская школа предполагает создание сложных характеров, с тонкостями психологической настройки, с переливами черт. Как вспоминают все ученики Петра Наумовича, любимой репликой мастера было: «Дааа, но нет». Константин Богомолов, с журналистами-критиками по родительской линии и дипломом филфака по первому образованию в кармане, лучшие спектакли создает как репортер, с колес. Жестоко и едко он фиксирует сцены из жизни московской интеллигенции и богатых с Рублевки и Остоженки — среды своего обитания. Там, где у «фоменок» бывает усмешка, у Богомолова — троллинг и гримаса.

С этим Каменькович в первом акте справляется блистательно. Он выводит на сцену лучшие силы среднего поколения «фоменок». Тех, кто в стажерах еще застал Петра Наумовича. Там, где у Богомолова поет попсу Игорь Миркурбанов, у Каменьковича — Игорь Войнаровский, артист музыкального театра в третьем поколении, получивший известность благодаря «Стилягам» Валерия Тодоровского. Войнаровский играет охранника клиники Магомеда Магомедовича и внезапно исполняет рэп. В роли привлекательной матери героя выходит красавица-блондинка Серафима Огарева. В роли ее мужа, отца-подлеца Бориса — шармер Амбарцум Кабанян. Одна жалость: увлекшись игрой в косплей, режиссер не позволяет артистам разойтись, устроить фирменные фоменковские шуры-муры. Вместо этого они играют в замороженной эмоциональной амплитуде, взяв тональность любимой богомоловской артистки Розы Хайруллиной.

Насладившись игрой в отражения, обыграв экран на сцене, где идут переводы смыслообразующих понятий в речи зумеров, вроде дофаминовой зависимости и газлайтинга, ко второму акту действия пьесы возникает необходимость что-то сделать с героями. Текст их речей и мотивация смутные. Действие, как поезд на перегоне, стремительно ускоряется, за окном мелькают остроактуальные темы и термины нашего времени. На смену мухинским наблюдениями за двадцатилетними приходит безвременье и пространственные дыры в стилистике другого современного драматурга — Дмитрия Данилова.

Апокалипсис — а в том, что в декорациях, напоминающих то ли парник, то ли зал прощания крематория, все закончится плохо, сомнений нет — наступает быстро и скомкано. То упырь в лесу топчет ногами Бориса, то Ольга Леопардовна травит Ирину настойкой на грибах, то внезапно пускают газ во двор больницы. Пронзительно желтое солнце светит сквозь квадраты стекол психиатрической лечебницы, и двое уходят в его лучах за горизонт. То ли это счастливое «выживут только любовники», то ли тени предков, которые являются пациентам Зябликова после заката.

На полноценную некрофилию в стиле «Дачников на Бали» режиссера Богомолова у режиссера Каменьковича не хватило запала. На сочинение истории в стиле Бертона и «Синей птицы», видимо, не было планов. Эта неопределенность конца тем не менее звучит как самая бодрая тема спектакля: она дает надежду каждому зрителю сочинить свой финал, хотя бы в 25-м кадре.

Источник: Forbes