Шорохи и шепоты

Взявшись за постановку «Египетской марки» Осипа Мандельштама, «фоменки» вновь присягнули на верность своему Учителю. О чем можно было догадаться, даже не заглядывая в программку, где указано, что идея принадлежит Петру Наумовичу, а ухватился за нее Дмитрий Рудков, доведя до премьеры под руководством Евгения Каменьковича. Эта работа продолжает не только духовные поиски основателя, но и, если можно так сказать, организационные принципы. Здесь хотят оставаться театром-мастерской, продолжая традицию вечеров «Проб и ошибок», нащупывая дальнейшее направление поисков. Все это естественно, понятно и благородно. Но. .. драматично. Желая остаться верными и духу и букве одновременно, наследники Фоменко обрекают себя на постоянное сравнение. Хотя я готова согласиться с критиком, заметившим однажды по другому поводу: лучше, когда на что-нибудь похоже, чем не похоже ни на что.

Оформлением Александры Дашевской начинаешь любоваться еще до начала действия. Словно на блошином рынке, вдоль первого ряда, обозначив линию рампы, протянулось множество предметов, когда-то имевших владельцев. Изящные бокалы, тонкого фарфора кофейные чашечки, статуэтки, подсвечники, счеты, бутылки темного стекла, флаконы и кофейная мельница… Они каким-то художнице ведомым способом рифмуются между собой, навевая знающим текст автора обрывки строчек. «В Петрополе прозрачном мы умрем». Серебряный век выступает на авансцену предметно. Потом под перезвон колокольчиков, раздвинув полотняный задник, будто из щели в пространстве и времени появится Пьеро и заговорит словами Парнока (Федор Малышев). В нем скорее угадывается молодой Вертинский, чем автор, которого одни считали прототипом, другие двойником героя: Осип Эмильевич так же вздергивал подбородок, закидывая голову, и в профиль становился похожим на экзотическую птицу.

События повести происходят в дни правления Керенского. В отличие от тех, кто впал в эйфорию от Февральской революции, Мандельштам предвидит море крови. И к концу спектакля над сценой нависнет множество таких же окровавленных рубашек, как та, что была на воришке, которого Парнок робко пытался спасти от оголтелой, жаждущей расправы толпы. На сей раз маленький человек, потомок Акакия Акакиевича и Голядкина, помещен во время куда более беспощадное, чем то, что выпало героям Гоголя и Достоевского. Авторы спектакля стараются расслышать шум времени, уловить его шорохи и шепоты.

Взявшись за очень сложную сюрреалистическую прозу, не имеющую «ни завязки, ни развязки», где «опущенные звенья» объясняют «вязку мотивов», театр не стремится ее выпрямлять и актуализировать, но заполняет пробелы стихами и размышлениями Мандельштама о театре. Однако в ходе спектакля нить в какой-то момент теряет даже подготовленная публика. Если египетскую марку начинали отпаривать, отклеивая от конверта, изображение исчезало