А был ли Байрон?

Плавт – это имя древнеримского драматурга, автора комедий, которые ставят и поныне. Том Стоппард так назвал черепаху – безмолвного персонажа своей пьесы «Аркадия». В спектакле Мастерской Петра Фоменко это огромная механическая черепаха-патриарх, путешествующий из 19 века в 20-й и обратно – вдоль по авансцене, не только зримо воплощая живую связь времен, но и исподволь напоминая знающим, что смех, улыбка – это одна из основ жизни, а все страсти и тревоги нынешнего существования – лишь части бесконечного полотна бытия. 

Евгений Каменькович поставил спектакль так, что общим впечатлением стало чувство сложно организованной и тонко настроенной гармонии между разбором текста, визуальным решением, игрой актеров, темпом и ритмом. Архитектурность пьесы, сбалансированность и изящество ее конструкции художник Алексей Трегубов воплотил в громадной, занимающей всю сцену декорации интерьера английского загородного дома – старинная библиотека с красными стенами и книжными полками как бы разломлена посередине, как старый фолиант, и двумя углами растянута вглубь сцены. Над ними – большой экран, что вполне органично смотрится рядом с костюмами эпохи Регентства, ведь это – белый лист, поле творчества, а слова и формулы – важнейший сюжет пьесы.

Слева идет действие из начала 19 века, справа – из конца 20-го. Костюмы отличаются, лексика героев тоже, а интонации – нет. Получается зеркальное отражение – прошлое и настоящее смотрят друг в друга, пронизывают, буквально дышат одним воздухом. Библиотека – не просто фон из сотен книжных корешков, это визуальное послание зрителю: человек живет внутри культуры. Мало того – за высокими окнами мы видим сад, но не зеленые макеты деревьев, а план сада, нарисованный пером и чернилами по белой бумаге, т.е. мир буквально создается, творится человеком; его естественная среда обитания то, что создано его умом и воображением. Сад – это и сквозная тема обеих эпох: в 19-ом столетии хозяйка поместья Сидли-парк леди Крум решает превратить уже немодный регулярный парк в образец романтической эпохи, с руинами и хижиной отшельника, а в 20 веке литературоведы-байронисты приезжают в то же поместье, чтобы разгадать загадку таинственного отшельника, и в самом деле поселившегося в саду, и мнимой дуэли Байрона, пару дней здесь гостившего. Сад не может не напоминать о райском саде, с его искушением, грехопадением, тоской по утраченному раю. Все эти мотивы есть на сцене, и яблоко фигурирует, подброшенное из одного века в другой.

Но жизнь с ее непосредственной пульсацией очевидно перевешивает в левом краю сцены: именно там сосредоточены страсти как таковые, а справа героям больше знакомы страсти исследовательские, научный азарт и борьба самолюбий. Вот Септимус Ходж, учитель юной Томасины в доме Крумов. Федор Малышев играет поглощенного тайной мыслью молодого человека, чей ум, тонкость и талант более прочих способна оценить как раз его невинная ученица.

Он изящно обводит вокруг пальца незадачливого поэта и рогатого мужа Эзру Чейтера (Иван Верховых играет самовлюбленного болвана, чья доверчивость и восторженность заставляет зрителя ему даже сочувствовать сквозь смех). Септимус – друг Байрона, и отсвет имени гения ложится и на него, но он испытывает сложные чувства к своему однокашнику, гостящему в этом же доме, ведь Байрон – предмет тайной страсти хозяйки, в которую безответно влюблен учитель. Воинственности и полыхания страстей добавляет брат леди Крум, угрожающего вида вояка капитан Брайс (Василий Фирсов), также потерявший голову от миссис Чейтер.

Томасину, которой в начале пьесы 13, а в финале 17, играет Екатерина Новокрещенова. В ней есть что-то, напоминающее молодую Евгению Ханаеву – сочетание характерной внешности, комизма и лиризма. У нее сложная задача – сыграть не только первое чувство, но и гениальную прозорливость: Томасина откроет, едва ли не нечаянно, второй закон термодинамики, что останется не замечено никем. Гениальное дитя, все свои таланты она готова употребить лишь на то, чтобы хоть на минуту занять мысли учителя, поглощенного другим. Но, увы, ни великое открытие, ни ее простодушие, полудетская грация, лукавство и глубина не привлекут к ней сердце любимого.

Екатерина Смирнова обольстительна в роли леди Крум – вся трепет и пенье, трепещут перья на шляпке, интонациями сирены разливается голос, плавают и летают в воздухе руки. В сцене их объяснения с Септимусом на сумеречной сцене горят свечи, полыхает сожженное письмо и кажется, что сам воздух между ними двумя плавится и дрожит не от световых эффектов, а от сердечного жара.

Персонажей у Стоппарда – в уже классическом переводе Ольги Варшавер – упомянуто больше, чем появляется на сцене; нет во плоти ни любвеобильной миссис Чейтер, из-за которой готовы разгореться дуэли и скандалы, ни самого Байрона – достаточно магии его имени. Так возникает объём не ограниченной пределами сцены жизни, где мы видим лишь часть ее – так же, как сами персонажи.

Из-за того, сколько чувств приходится прятать обитателям и гостям Сидли-парка, актерам нужно играть вторые и третьи планы, и их постепенное открывание, разоблачение истинного смысла происходящего держит зрителя в постоянном напряжении, большем, чем наблюдение за ходом почти детективного расследования, которое ведут современные герои без малого два века спустя.

Ханна в исполнении Полины Айрапетовой – уверенная взрослая женщина, как будто запретившая себе все страсти, или разочарованная в них; научные изыскания ей гораздо интереснее мужского внимания. Джинсы, кеды и очки – она единственная не переоденется и на карнавал в финале. Ни тени кокетства и, тем паче, близости, с ее женихом Валентайном (у Дмитрия Рудкова он – мягкий увалень и серьезный умник, немного иронически относящийся к тому обстоятельству, что его семья владеет поместьем). Кажется, совместное корпенье над старинными бумагами сближает этих двоих куда больше, чем подразумеваемые чувства.

С появлением профессора Бернарда градус очевидно повышается: он готов соперничать с Валентайном за внимание Ханны, с ней самой – за славу научного открытия, а еще немного – походя вскружить голову младшей обитательнице имения, пылкой Хлое (София Лукиных). Юрий Буторин играет своего героя-байрониста отчасти как пародию на Байрона: витальным, задиристым, увлекающимся своей сумасбродной идеей, упрямым в спорах и страстным напоказ – когда его захватывает тема спора, он тут же хватает Ханну. Сочиненный ему псевдоним Павлини он оправдывает, «распуская хвост», красуясь перед обществом: сцена его доклада, который он репетирует прямо в имении, блестяще совмещает и характер Бернарда, и иронию актера по отношению в нему.

Во втором действии совершается сложная перестановка – пространство становится единым, не только комната лишается разлома, но времена сливаются, герои разных эпох свободно сосуществуют, прошлое и настоящее оказываются целым, как поток. Все ищут разгадки чего-то – чужих чувств, поступков, личностей – не замечая очевидного сиюминутного, рвутся к эфемерному, не видя того, что перед глазами, не ценя и бесконечно теряя. Люди, не способные справиться с собой и собственной жизнью, пытаются открыть законы мироздания и постигнуть гармонию прекрасного – и преуспевают в этом, несмотря на все свое несовершенство. Авторы спектакля позволяют зрителю узнать и полюбить его героев – былых и современных, таких понятных, живых, плачущих и смеющихся. Финальная сцена, в которой сцену заливает красный свет, на все поверхности наслаиваются потоки видеопроекций строк и формул, и движутся силуэты танцующих пар, не просто дивно красива – это квинтэссенция идеи великой взаимосвязи алгебры и гармонии, термодинамики и любовного огня, ума и чувства, просвещения и романтизма, природы и цивилизации. Как не вспомнить поэта иного времени и языка, не Байрона, а другого гонимого миром странника: «И море, и Гомер – все движется любовью». Эти темы пьесы в спектакле осмыслены так выразительно и наглядно, что разговорная, перенасыщенная учеными рассуждениями пьеса звучит со сцены как одно огромное стихотворение в прозе, где идеи драматурга оживлены и согреты визуальной красотой и ансамблевой гармоничностью исполнения. 

Источник: Театрал