Наука любви

«Аркадия» Тома Стоппарда – премьера «Мастерской Петра Фоменко» – стала особым спектаклем не только для автора этого текста, но для многих. 

Во-первых, потому что сам театр, сами «фоменки», остаются для театральной Москвы местом знаковым и очень любимым, несмотря на довольно сильную, после ухода Мастера, перемену судьбы. Но мы выросли на их спектаклях: на «Двенадцатой ночи» Каменьковича, на «Приключении» Поповски, на «Волках и овцах» Фоменко. Мы восхищались артистами, которые были ненамного старше нас. Мы постигали театр как таковой через призму фоменок. Они были мечтой. Они были отдушиной. Они были домом. Это потом для нашего поколения появились Додин и Гинкас, Някрошюс и Туминас, Яновская и Ефремов. Но сначала, еще до поступления в ГИТИС, были фоменки.

Премьеру в «Мастерской» ждали еще и из-за Тома Стоппарда, обожаемого интеллектуала, великолепного выдумщика, блистательного мастера по плетению словесных кружев и крупнейшего, что уж, драматурга второй половины ХХ века. Его «Аркадию» мы узнали в 1999 году благодаря спектаклю Евгения Каменьковича в 39-й аудитории ГИТИСа: он тогда сделал пьесу в переводе Ольги Варшавер с «третьими фоменками» – тем курсом, на котором учились Цыганов, Пегова. И мы все после премьеры влюбились: в Стоппарда, в перевод, в Томасину, во второй закон термодинамики и в «третьих фоменок» (я – настолько, что писала диплом по «Аркадии»). «Аркадию» Эльмо Ньюганена в БДТ посмотрели на московских гастролях театра позже. «Берег утопии» в РАМТе появился спустя еще несколько лет, как и фильмы «Влюбленный Шекспир» и «Анна Каренина», снятые по сценариям Стоппарда, любовь к которому с каждым новым его сочинением и нашим новым его узнаванием только крепла, превратившись, в конце концов, в сентиментальный культ.

Завышенные ожидания – вещь опасная. И для самих зрителей, и для спектакля. Новая «Аркадия» Каменьковича попала в эту ловушку. Слишком много ждали. Слишком надеялись. Слишком хорошо помнили тот учебный спектакль, пьесу, себя молодых. Поэтому сегодня, в 2025 году, когда ветра в голове нет, кажется, уже ни у кого, ни у седого Каменьковича, ни у публики, недовольство собой и временем как-то перенеслось на спектакль. Тем более, что он дает повод не полюбить себя, во всяком случае сразу.

Меж тем он прелестен, несмотря на некоторую свою громоздкость и тяжеловесность. Но можно надеяться, что это пройдет, и «Аркадия» у фоменок взлетит и станет воздушной, когда артисты обживут свои роли, перестанут так старательно, как на премьерных показах, выполнять режиссерский рисунок, почувствуют свободу и начнут немножко «гулять по прилавку». Сейчас этого очень не хватает им всем.

В первом акте Алексей Трегубов выстроил на сцене тяжелую конструкцию, загораживающую собой всю глубину большой сцены. Это зеркально расположенные друг к другу две библиотеки в разрезе, в чуть искаженных перспективе и масштабе. Точнее, библиотека одна, но в разных временах: в начале XIX века и в условном «сегодня». Эта двусоставная конструкция обрамлена огромными белыми экранами, будто листами бумаги, на которые то и дело проецируются рисунки, эскизы будущего парка, математические и физические формулы, стихи, абрисы, портреты. Вдоль авансцены медленно ездит заводная черепаха Плавт размером с тумбочку, и артистам в этом пространстве остается буквально ютиться на паре квадратных метров, что сказывается на некоторой скованности мизансцен.

Молодые фоменки старательно проговаривают стоппардовский текст, здесь кажущийся многословным, что в эпизодах прошлого, что в сценах сегодняшних, где ученые пытаются разобраться в том, что случилось в прошлом: как связаны Байрон и усадьба в Дербишире, отшельник Сидли-парка и пожар в доме, девочка, погибшая накануне своего 16-летия, и научные открытия ХХ века. Видно, что на репетициях текст разбирали, анализировали, что артисты понимают, что и почему говорят их персонажи. Но полета и легкости в игре нет. Пока. Здесь самое время перечислить артистов. Это Екатерина Новокрещенова (Томасина и, по некоторым подозрениям, Гас), Федор Малышев (Септимус), Екатерина Смирнова (Леди Крум), Полина Айрапетова (Ханна), София Лукиных (Хлоя), Юрий Буторин (Бернард).

Стоппард любит уноситься мыслями в гибельные выси научных теорий: многие театральные деятели могут похвастаться тем, что знают, что такое, например, второй закон термодинамики, именно благодаря «Аркадии». Стоппард умеет объяснять сложное простым языком, может виртуозно встроить вполне профессорского толка и длины рассуждения в драматургическую конструкцию, нисколько не утяжелив ее. Сделать то же на сцене оказывается, на поверку, задачей отчаянно трудной. Каменькович и его артисты «подкладывают» под научные полеты мысли персонажей внятные человеческие мотивы – ревность, влюбленность, обиду, зависть, – благодаря чему научный дискурс должен бы стать простым выяснением отношений. И становится им. Иногда. А иногда нет.

Вообще в этом спектакле есть странность: первые минут пятнадцать кажется, что ты в Малом театре, и это смущает, ведь ты в зале у фоменок. Но они так манерны, костюмны, так застывают в позах, так иллюстративны, что как-то хочется перепроверить, по правильному ли адресу ты приехал. Где-то через полчаса иллюзия рассеивается, обаяние артистов берет верх над статуарностью мизансцен и преувеличенной театральностью манеры игры, и зрители смиряются с неспешностью действия, начиная находить в нем прелесть. Как и в том, что в 40-минутном (!!!) антракте можно сходить в соседнее с театром кафе и выпить чаю.

Здесь интересно: длиннющий антракт нужен, чтобы на сцене за закрытым занавесом успели сделать перестановку и превратить две большие комнаты в одну совсем уж огромную, где действие в прошлом и настоящем постепенно объединяется, персонажи из разных эпох буквально оказываются за одним столом, а в финале влюбленные пары вместе танцуют вальс на фоне открывшегося синего задника. Взаимопроникновение, перекликание, рифмы времен, идей, судеб, прописанные Стоппардом с невероятным изяществом, на сцене явлены со всей театральной буквальностью и однозначностью. Было две библиотеки – стала одна, было закрытое, сплющенное пространство – стало глубокое и разомкнутое. Были глухота и незнание (прошлого, себя, любви) –стало понимание и принятие мира и жизни во всей ее полноте.

Самое смешное, что все это у Каменьковича работает. Вот такие совсем простые приемы, по сути, прописанные драматургом в пьесе, безотказно действуют на публику. И в конце спектакля сидишь, чуть не плача – растроганный, смущенный, сметенный великой силой любви, которой пропитана вся пьеса, которую источают артисты и которой служит режиссер, осознанно и смиренно идущий на почти буквальное следование заложенной в пьесе конструкции. 

Кажется, что Каменькович взялся за эту постановку, чтобы – как Волшебник из «Обыкновенного чуда» – еще раз поговорить о любви, просто и незамысловато, отдавшись пьесе и склонившись перед ее автором, поверив в своих молодых артистов и дав им роли, в которых они смогут расти, а со временем и летать. И веря в публику, которая будет готова почти четыре часа провести в театре, чтобы говорить, слушать, смотреть, чувствовать и думать о жизни, о смысле и о любви.

Каменькович оказался прав. Люди, придя в зал из своих жизней, новостных пузырей и общего сегодняшнего ощущения загнанности и безнадежности, за эти четыре часа словно расцветают, получая заряд веры в то, что все еще наладится и во всем появится смысл. Пусть не сейчас, а через 200 лет, когда небо будет в алмазах.

Источник: ПТЖ