«Египетская марка» в «Мастерской Петра Фоменко»

«Египетскую марку» по Мандельштаму в «Мастерской Петра Фоменко» сыграли в конце минувшего сезона. За прошедшие несколько месяцев трагедия случилась в семье художницы спектакля Александры Дашевской, выпускницы гитисовского курса Дмитрия Крымова и Евгения Каменьковича : она сама получила тяжелую травму, отправившись отдыхать в Италию. Впала в кому. Туда прилетел ее отец, замечательный человек и прекрасный директор театра, некоторое время тому назад он перешел из «Студии театрального искусства» в «Школу современной пьесы». Когда он вернулся в Москву, во время совещания в театре ему неожиданно стало плохо и он умер. В тот же день его дочь впервые открыла глаза в больнице в Италии. 

Спектакль мне не очень понравился, в нем, казалось, наличествовали все внешние приметы фоменковской школы и одновременно – не было почти ничего. Кроме очень выразительной сценографии, которая играла не за всех, конечно, но необыкновенно точно передавала дух мандельштамовской прерывистой прозы, его взволнованное дыхание, в прозе – как и в стихах. И захотелось вернуться и сказать об этой игре пиджаков и белых сорочек, их марше, сперва вроде «Левом…», а в финале – печальном, похоронном.

Призраки революционного города – вышли неожиданно на сцену «Мастерской Петра Фоменко», и поэтический образ – о призраках, вышедших на сцену, неожиданно поджидает в программке: о премьере «Египетской марки» в программке и на афише написано, что идея спектакля принадлежит Петру Фоменко, а дальше: ухватившийся за идею – Дмитрий Рудков, руководитель постановки – Евгений Каменькович, художник – Александра Дашевская… И – холодком по спине, от этаких астральных связей. Впрочем, что говорить, театр – конечно территория, где такие сближенья случаются. Мандельштам, известная его повесть, о которой – об этом тоже напоминают авторы спектакля, в рапповском журнале написано было, что она — «эстетская в самом дурном смысле линии литературы», ещё одна цитата снова выдает этой повести волчий билет: «Сюжет Мандельштама… необычен. В нем нет ни завязки, ни развязки», для театра ведь отсутствие того и другого – не лучшая рекомендация. Дмитрий Рудков, подхвативший идею, вернее, если верно цитировать, ухватившийся за нее, стал также и одним из авторов инсценировки, кроме того он выходит на сцену в роли ротмистра Кржижановского.

Сложно сказать, чтобы вышло у Петра Наумовича Фоменко из этой, мы так ведь и не узнаем, внятно или вскользь сформулированной театральной идеи или задумки, мечты.
Получившийся спектакль так и хочется назвать акцией, перформансом, инсталляцией с участием актеров, придумать что-то еще на стыке актуального искусства и театра. Всё дело в том, что знакомая фоменковская лёгкость, игра в одно касание, вернее, в полкасания, этакие элегантные флажелеты к этой повести Мандельштама, как мне показалось, — не самый подходящий ключ. Зато запоминаются, производят впечатление и остаются в памяти открытия, сделанные художником, Александрой Дашевской, такой фоменковской – в духе Мастера – сценографии здесь не было давно. Игривой, даже местами легкомысленной, одновременно и сложносочиненной, и воздушной, точно придуманной на лету, на бегу, на ходу, — так, отмеряя шагами, звучит мандельштамовский стих. Мандельштам – редкий русский поэт, сочетавший чеканность строки и мысли с импрессионистической прозрачностью. Точно на ногах – сапоги, и шагает по брусчатке, а верх – ну, дама, схваченная художником вполоборота, едва очерченная карандашом или тушью. И – никакого противоречия или тяни-толкайства, ничего кентаврического в таком вот противоестественном сочетании. 

Запоминается парад рубашек, белых рубашек, которые – уже не из Мандельштама, — из Бродского: проплывают и гаснут, проплывают и гаснут… Публика сидит узкой полоской, в три или четыре ряда, а перед нею – такая же длинная и узкая полоса сцены, а над головами, по рельсам на плечиках, точно в дорогой химчистке-стирке (а история-то с прачечной связана, сшита прочно – прочнее некуда!) проплывают эти самые белые рубашки, и черные «пинжаки», и вдруг одна белая рубашка задерживается, а на ней – кровавое пятно во всю грудь. Или – аппликация из пиджаков, рукавов, составляющий задник, и вдруг из пары рукавов показываются руки, и так – рождается жизнь. И – игра, так напоминающая раннего, легкокрылого поэта. Дореволюционного. Вот эта сценографическая и такая поэтическая вязь примиряет с какою-то непонятной мистической связью, обозначенной в программке, но в спектакль так и не перешедшей, в спектакле — не ощутимой. Дашевская эти связи восстанавливает заново, точно штопает намечающиеся разрывы.