Алгебра вдохновения

«Ах, Пушкин, Пушкин», — рефреном вздыхают фоменковские актеры. Мотив вздоха так понятен — что бы ни натворил Александр Сергеевич, все любезно сердцу. Одно слово, Пушкин. Даже в недавнем опусе Ермоловского театра, в этом биографическом китче, ковыляющем на нескладных ходулях, нет-нет да мелькнет нечто родное: пара-тройка прелестных рифм, курчавая шевелюра┘ «Зачем твой дивный карандаш рисует мой арабский профиль?..» Петра Фоменко об этом спрашивать излишне. Его карандаш давно и остро отточен на пушкинское. Графически стройная «Пиковая дама» в Вахтанговском театре — воздушное, но и вместе с тем весомое доказательство пушкинского начала в фоменковской режиссуре. Родовые ее признаки — отсутствие алгебры в постижении гармонии, легкое погружение в глубину, озорство и человечность. «Египетские ночи» в его прочтении ожидались как абсолютно логичное художественное волеизъявление. Ибо это история об Импровизаторе. О том, что «всякий талант неизъясним». О том, что никому и никогда не понять, «почему мысль из головы поэта выходит уже вооруженная четырьмя реформами, размеренная стройными однообразными стопами». Впрочем, у каждого есть своя метода. К примеру, четырехстопные ямбы Пушкина не спутаешь с четырехстопными же ямбами В. Брюсова. Брюсов тоже сочинил «Египетские ночи». Оборванную Пушкиным на полуслове стихотворную историю о трех ночах царицы Клеопатры П. Фоменко дополнил брюсовской версией. Добротной и капитальной, как все, что выходило из-под пера этого поэта. Зачем? Быть может, для сравнения совершенно несравнимых поэтических походок? Или просто для продолжения прерванной Пушкиным игры? Однако в незавершенности первых «Египетских ночей» есть своя непостижимая импровизаторская логика. Четыре сильнейшие строки ставят восклицательный знак: «Но только утренней порфирой / Аврора вечная блеснет, / Клянусь — под смертною секирой / Глава счастливцев отпадет». Кто знает, почему не было продолжения? Не потому ли, что все уже сказано?
Спектакль идет чуть более двух часов без антракта. «Египетские ночи» дополнены пушкинскими же набросками «Мы проводили вечер на даче», «Гости съезжались на дачу» и стихотворениями разных лет. Таким образом, литератор Чарский, усердно топивший собственный поэтический недуг в светских удовольствиях, органично вписывается в интерьер дачных салонов, где с одинаково вялым любопытством обсуждают и ветреную княгиню Вольскую, и любвеобильную Клеопатру, и холодные широты Петербурга, не располагающие к египетским страстям, и материи достоинства и чести, продуваемые ветрами XIX века. Пушкин не раз и не два подступался к египетской царице. Фоменко (как в свое время и кинорежиссер Михаил Швейцер в «Маленьких трагедиях», куда включил и «Египетские ночи», и «дачные» пушкинские сюжеты) дважды окунает историю с Клеопатрой во временные «водоемы». Из жаркого Нила — в прохладную Неву, а затем в мутные воды Москвы-реки XXI века. Но у П. Фоменко первозданная страсть выныривает насквозь промокшей и изрядно продрогшей. Пушкинская ирония на счет немощных петербургских страстей множится на фоменковскую насмешку над нынешней сферой любви и чести. В эту же временную воронку отправляется сюжет о поэтическом вдохновении. В роскошных интерьерах и костюмах В. Максимова и М. Даниловой суетятся и ерничают хрупкие артисты Мастерской. К. Бадалов играет в Импровизаторе тоненького ощипанного петушка, смешно хлопающего крылышками в приступе вдохновения. Само вдохновение воплощает неподражаемая П. Агуреева — маниакально сосредоточенная девица, чуть излишне монотонная, чтобы быть смешной. Рыжеволосая Клеопатра — П. Кутепова в сюжете «Царица и ее любовники» играет знакомую по новой и уже не очень новой драме тему «и рада бы любить, да некого». Три любовника, выписанные коллективными усилиями Пушкина, Брюсова и других авторов, окончательно «опускают» высокую тему. Один — плотный мужлан явно не дворянского происхождения. Второй — знаток-зануда, всю ночь цитирующий умные трактаты. Третий — сопляк, сладко причмокивающий во сне. На «снижение» работает и Княгиня Д. — Н. Курдюбова, которой отданы все сплетни и иронические пушкинские реплики. И даже навязший в зубах стишок в тему «поэт и поэзия»: «зависеть от царя? зависеть от народа?» бьет в ту же цель. Именно им, а не изначальным «Таков поэт: как Аквилон / Что хочет, то и носит он» отвечает Импровизатор на задание Чарского: «поэт сам избирает предметы для своих песен». П. Фоменко выбрал на этот раз «Египетские ночи». Историю об Импровизаторе.
Но много раньше он счастливо нащупал прием, который безошибочно работал и в «Пиковой даме», и в «Войне и мире», и в «Безумных из Шайо». Он легко смешивал диалоги и авторские ремарки. Иронически опрокидывал высокое в низкое. Шутя поднимал ввысь обыденное. Прививал бытовое к романтическому. Одомашнивал классическое. В крошечном пространстве стремительно менял места и времена действия. Гармония однажды оформилась в алгебру. Досадно то, что эта алгебра вдруг стала видна глазу. И именно в истории с Импровизатором. Именно там, где, согласно первоисточнику, должно быть все воздушно и непостижимо. Ибо «┘ветру и орлу, и сердцу девы нет закона».