Герой романа

Кирилл Пирогов – один из ведущих актеров «Мастерской Петра Фоменко», театра, который поддерживает Банк ВТБ. «Первый не свой», он первый, кто не учился на курсе ГИТИСа у Петра Наумовича, и первый, кто, кажется, идеально влился в подобранную труппу. Жак-меланхолик в «Сказке Арденнского леса», Максудов в «Театральном романе», Имр в «Отравленной тунике». В «Носороге» играет главную роль Беранже, тихого пьяницы и добряка, который до последнего сопротивляется массовому помешательству. Лишь выпивает рюмочку за рюмочкой и посмеивается. Так лузер Беранже оказывается куда более стойкой личностью, чем самые социально успешные его коллеги и приятели.

С таким же мягким обаянием и непреклонным «нет» и сам артист Пирогов избегает встреч с журналистами. Корреспонденту VTBRussia.ru удалось «изловить» Кирилла Пирогова на полчаса для беседы о том, почему для работы над «Носорогом» потребовались рекордные полтора года и можно ли жить по принципу «вся жизнь – театр».

«Носорог» и его трудности

У «Носорога» режиссера Ивана Поповски в «Мастерской» сложная судьба. За 8 лет было разное. А на недавнем, сотом, юбилейном спектакле в начале второго акта на сцене разбился бокал. Тот самый, к которому прикладывается Беранже. Действие происходило в спальне, как раз в момент встречи с Дэзи. Так эротическая сцена приобрела новый рисунок: полуобнаженные артисты ползали по полу и собирали осколки стекла.

– Бокал разбился вдребезги на мелкие-мелки осколки. А мы-то босиком! Половину сцены ими занимались. Такого еще не случалось! – рассказывает Кирилл, наглядно иллюстрируя утверждение, что «Носорог» – непростой спектакль. – Эта пьеса оказалась значительно сложнее, чем нам показалось в первый раз. Восемь лет – это не много, но и не мало. Изменились мы, изменился мир, изменился наш театральный опыт. Спектакль вышел очень сырым и менялся неподатливо. Он вставал на полгода, уходили и приходили девчонки. Но я рад, что он есть в репертуаре. Несмотря на все несовершенства, с которыми мы до сих пор сражаемся.

– Вот вся сцена в стекле. Это для актера стресс или, может быть, наоборот, вызов профессии?
– Не могу сказать, что это сильный стресс, но это меняет акценты. Может выбить, а может помочь. Нам не сильно это помешало, хотя рисунок поменяли сильно. Вообще в театре считается, что накладки – это хорошо. Вот так отметили сотый спектакль.

– Праздновали?
– Чуть-чуть! Мы всегда празднуем. Это особенные цифры для спектакля.

О себе и о профессии

Еще в начале интервью Пирогов предупреждает: времени очень мало, его ждут в Щукинском институте по делу. Тем не менее на часы он не смотрит, зато время от времени проверяет диктофон – идет ли запись. «Микрофон вот с этой стороны», – подсказывает Кирилл и поворачивает его к себе.

– С вами играли три разных Дэзи. Меняется ли спектакль в зависимости от партнерши?
– Мне кажется, это разные спектакли. Второй акт уж точно отличается принципиально. У всех девчонок разная природа, они играют и существуют на сцене совершенно по-разному.

– А в чем отличие спектаклей с Серафимой Огаревой, Наджой Мэр и Натальей Вдовиной?
– Они абсолютно разные артистки. По возрасту, опыту и даже языку. У Наджи, например, совершенно особенная, русско-французская мелодика. У каждой свои пристрастия, и каждой легче даются свои места. Вообще, говорят, с разными партнерами не могут быть одинаковые спектакли. Но такое видно со стороны. Изнутри понять не успеваю – если играешь вместе, то нет времени размышлять. Как говорил Петр Наумович: «Все было, кроме вас».

– У вас в «Носороге», наверное, самая чувственная сцена во всем репертуаре театра. Легко ли это, играть эротические сцены в театре?
– Ни одна сцена в этом спектакле не была сделана легко. Начиналось все просто – поставили кусочек по книжке, потом второй акт. Сначала все шло хорошо, жанрово. И Ваня Поповски говорит: «Ну все, давайте сделаем!» Петр Наумович поддержал. Он думал, потребуется полтора-два месяца. В итоге делали спектакль полтора года!

– В чем же сложность?
– Пьеса на первый взгляд показалась не такой, какая есть на самом деле. Мы воспринимали ее жанрово, а вещь оказалась глубокой. Когда к ней подходишь, она вдруг закрывает двери, и ты понимаешь, что войти нельзя. Сначала нужно проделать долгий путь.
Было очень тяжело поднимать актерские сцены. Они требуют особенной техники, владения профессией, ремеслом, актерского сознания. Я называю эту пьесу хорошей, потому что хорошая пьеса – та, у которой нет дна и потолка, которая выдерживает время. «Носорогу» пятьдесят лет, а играется он абсолютно современно.

– Тема массового помешательства звучит жутко. В чем знаменитый абсурд Ионеску, трудно понять, и ваша фирменная ирония куда-то исчезает.
– Вообще там довольно много юмора, но мы долго не могли почувствовать его природу. Второй акт идет больше часа, сейчас люди даже смеются в некоторых местах. А вот представьте, когда мы начинали, в зале не было ни одного звука, ни одной реакции! Попробуйте играть тридцатипятиминутную сцену, когда слышно, как комар летит. Это физически трудно! И я рад, что мы не сломались, хотя спектакль был на грани выживания. Сейчас очень страшно что-то менять, ведь для этого нужно разрушить старое. А где гарантия, что получится что-то лучше, живее? Это горькая пьеса, но она не должна быть мрачной.

– Как «Носорог» резонирует с вашим собственным восприятием мира?
– Я надеюсь, что отзывается. Иначе непонятно, о чем играть. У нас много спектаклей, которые заставляют не привыкать к тому, что происходит вокруг. Делают так, чтобы это не воспринималось как норма жизни. В какой-то момент сражаться становится все сложнее, хочется плюнуть, закрыть глаза и плыть по течению. Но зачем тогда жить? А эти постановки отрезвляют.

«Роман» в театре

Кафе рядом с «Щукой» наполняется актерами. К Пирогову подходит Павел Любимцев, чтобы обсудить дела на кафедре. Кстати, коллеги говорят о Кирилле, что именно он лучше и глубже всех воспринял видение и творческий метод Петра Фоменко.

– Кирилл, как режиссер вы работали над «Театральным романом». Как вам дался этот опыт?
– Режиссерского опыта у меня очень мало. «Театральный роман» – это институт. Раньше я так глубоко не погружался. Артист работает исходя из своей роли, вписывая ее в общее. На этот раз получилось взглянуть с другой стороны. Все, что мы могли сделать с ребятами сами, мы делали. Счастье, что Петр Наумович эту работу поддержал, подарил ей атмосферу, воздух, подробность. А так как я сам играю в этом спектакле, он отправил меня на сцену. Потому что если подвести там, на сцене, то бессмысленной становится вообще вся затея. Так что он меня прикрыл и спас всю работу.

– Актеры первых выпусков очень трогательно рассказывают о семейности вашего театра. Но есть те, кто говорит, что это просто работа. Любимая, но работа. Что такое «Мастерская» для вас?
– Дом – очень личное понятие. Бывает, семья живет тяжело, но это семья. Так же и в театре. Не нужно идеализировать. Здесь есть все, что присутствует в общении близких людей: разрывы, переживания. А то, что это для многих является жизнью, – факт. Сам я никогда не называл «Мастерскую» местом работы. Образ жизни, смысл жизни – так можно сказать. В театре было принято выражение «служить театру». Если это работа, то тогда вся моя жизнь – работа. А жизнь я не делю.

– Вы первый актер в театре, пришедший со стороны, легко было влиться в компанию?
– У меня была мечта – научиться играть как они. Как это делается, я не понимал и поэтому пробовал вещи, абсолютно мне не свойственные. А это плохой путь, ведь ты отказываешься от самого себя, и тогда не остается вообще ничего. После четырех лет в театре я понял, что ничего не получится, бросил эту затею и вот в этот момент по-настоящему пришел в театр.

– Но вы делились с Петром Наумовичем своими переживаниями?
– Нет! Первые годы я очень боялся Петра Наумовича и мы вообще не общались. Хотя это ошибочно. К нему вообще было такое отношение – обожая, любя, мы его боялись.

– Он был жестким человеком?
– Он был очень разным! Абсолютно непредсказуемым. И поэтому это всегда был шок. Ты ждал бури, а он начинал поддерживать. А когда вроде все хорошо, разбивал в пух и прах. Он не был успокоенным человеком и всегда учил, что самое страшное – равнодушие. 

– Говорят, с ним никогда не было понятно – ругает он тебя или хвалит. 
– Он никогда не говорил ничего прямо: хорошо или плохо. И даже если не персонифицировал замечания, все понимали, что он имеет в виду. И прежде всего учил спрашивать с себя. Хотя иногда говорил: «Надо спрашивать с себя. Но в себе я проблему уже не нахожу. Так что подумайте, ребята!» При том, что более критически к себе настроенного и сомневающегося человека, чем Петр Наумович, я не встречал.

– Со смерти Фоменко прошло два года. Как вы их пережили в театре и что, по-вашему, помогает труппе не рассыпаться?
– Любовь к работе и отношение к театру. Театр меняется. Той жизни, которая была, уже не будет. Но какой ставить тут знак, я не понимаю. Надеюсь, будут еще взлеты и падения, главное, чтобы движение не останавливалось. Пока мы дрейфуем, пробуем очень многое и пытаемся понять, куда этому кораблю плыть. Нужно пережить это время, сохранить все лучшее и научиться дышать заново. Как бы трудно ни было. Замены Петру Наумовичу не будет. Но самое страшное – встать. Тогда театр умрет.

– Вы как будто себя убеждаете.
– И себя, конечно.