К чертям собачьим

Новый спектакль Мастерской Фоменко «Как жаль┘», который так долго скрывали от журналистов, в сущности, имеет косвенное отношение к этому театру. Он мог бы идти где угодно и, прежде всего, в вахтанговском театре, поскольку сделан Петром Фоменко для одной из своих самых верных и любимых актрис — Людмилы Максаковой. Спектакль поставлен по небольшой монопьесе Маркеса «Любовная отповедь сидящему в кресле мужчине», особенных откровений в ней нет, но это хороший материал для актрисы средних лет; и текст этот, где героиня в день серебряной свадьбы припоминает когда-то страстно любимому мужу все обиды, не раз ставили в наших театрах. Пьеса позволяет преображаться то в нищую девчонку, влюбленную в мужа-хиппаря, то в великосветскую маркизу, оскорбленную изменами супруга, дает возможность и развернуть темперамент во всю ширь латиноамериканской души героини, и тихо всплакнуть.

Фоменко страстный маркесовский монолог, обращенный к неподвижному и молчаливому, словно кукла, мужчине, превращает в свой, очень узнаваемый театр.

Он всюду вешает вуали и полупрозрачные занавеси, все порхает, летит и оказывается не таким, как виделось. Вокруг носящейся по сцене Грасиелы кружат два молодых мужчины: один — изрядно «поседевший» фоменковец недавнего призыва Максим Литовченко — весело и почти клоунски изображает мужа Сальваторе и всех прочих мужчин, о которых идет речь, второй — кудрявый слуга и распорядитель (в исполнении Степана Пьянкова) — все время хлопочет, подсказывает слова, будто знает все наперед, и объясняет зрителям, что происходит. «Париж, снег┘ Ну, дайте снег! Нету? Где моя подушка?», — и вот он уже потрошит свою подушку, сидя на шкафу, и, чтобы создать зимнее настроение, посыпает пухом Гарсиелу, гуляющую с ухажером.

Никто тут не сидит и не молчит — все бормочут, лопочут, читают стихи, скачут, танцуют и забираются на верхотуру.

«Мамочка-лапочка», — откликается на каждое слово жены Сальваторе, в белой рубашке с жабо похожий на Пьеро, а Грасиела, говоря о его совести, парадоксально называет ее «каменной жопой». Ясно, что текст Маркеса изрядно «обмят» под артистов, представление названо «этюдной композицией по мотивам», и в программке даже упомянут литературный работник, занимавшийся «фиксацией сценического текста», который, вероятно, рождался прямо во время репетиций. 

Дело тут, разумеется, только в Максаковой. Фоменко дает своей постановке странное жанровое определение «фарс-мелодрама», и это точно соответствует тому, что делает на сцене актриса. Она выходит к зрителям томная, в шляпе и черных очках, и тут же падает на пол, как кукла, она носится по сцене и кривляется, как клоунесса, шепелявит, надевает дурацкую красную шапку с двумя косицами, когда изображает героиню в молодости, а то кривит губы и говорит «что» с твердым питерским «ч», изображая аристократическую свекровь Грасиелы и держа перед собой кусок ткани с гирляндой жемчугов, словно ее бесплотное тело. Максакова катается по полу, кружится в балетной позе на руках у молодого артиста, задирает свои не слишком длинные юбки, чтобы показать, в какой она хорошей форме. Но спектакль получается совсем про другое.

«А жизнь-то прошла к чертям собачьим», — произносит Грасиела в самом начале спектакля, и оказывается, что до самого конца она твердит только об этом.

И когда рассказывает о беспечной юности, и когда раздраженно кивает в сторону портрета опереточной певицы: «Эта, твоя┘». И когда, как будто в зеркале, рассматривает свое лицо, разглаживая щеки и повторяя, что человек старится на рассвете и что «не кожа старится, а что-то непоправимое происходит с душой». И когда вспоминает прогулку по снежному Парижу, мужчину, который не был пошляком и не стал ее добиваться, а назавтра прислал огромную корзину цветов с карточкой, где было написано только «как жаль┘». Актриса играет совершенно иначе, чем принято тут, у Фоменко, где актеры плетут тонкие психологические кружева. Нет, скорее она резко изображает, «представляет», свою героиню, чем перевоплощается в нее. Но в финале, когда смотришь на Максакову — усталую, со скорбно опущенными углами губ и потекшей тушью, — думаешь: «Как жаль┘ А жизнь-то прошла к чертям собачьим».