Хмель души

Узнав, что Фоменко репетирует «Трех сестер», в театральных кулуарах шутили: в труппе с таким сильным женским составом «сестер» найдется в два раза больше, чем у Чехова. Эту премьеру в театре «Мастерская П. Фоменко» ждали еще в июне после гастролей по Франции, где впервые были показаны новые «Три сестры». Однако мастер решил отложить российскую премьеру до осени.

Завернутые в пледы три женщины, тесно прижавшись друг к другу, сидят на сундуке. Позади — длинный день пожара. Погорельцы заполонили дом. Только что отпаивали водой Ирину (Ксения Кутепова). Она кричала о напрасно проходящей жизни, о том, что любви нет и нет, и в Москву они явно не поедут. Старшая — Ольга (Галина Тюнина) мягко пыталась ей объяснить, что замуж идут, чтобы исполнить свой долг. А потом Маша (Полина Кутепова) всех растормошила: хочу каяться! И, нырнув от смущения и счастья головой в одеяло, произнесла: «Я люблю этого человека»… Музыкальные чеховские фразы у фоменковских актрис действительно приобретают какой-то драгоценный перламутровый отлив. Слова становятся почти живыми существами, и каждое хочется потрогать рукой. Как говорят! Как дышат эти женщины! Обаяние и тайна чеховских сестер, по Фоменко, не в том, что знают языки (хотя Ирина, смеясь, прочтет итальянское стихотворение), не в их красоте, а вот в этом таланте жить. Талант в свободе их движений, в изменениях лиц, в порхающих пленительных интонациях, в обостренном восприятии окружающего мира, в умении легко обласкать и беззащитности перед грубостью.

Придя в первый раз к Прозоровым, Вершинин (Рустем Юскаев) вздохнет: «Мне всегда хотелось жить в таком доме». Речь не о пространстве (придуманный Владимиром Максимовым павильон из железных вокзальных колонн, загроможденный кучей вещей, мало уютен). Речь о людях, здесь живущих. Каждому случалось мечтать именно о такой родственной компании, где все близки друг другу и все интересны, и няня (Людмила Аринина), и Тузенбах (Кирилл Пирогов), и даже грубиян Соленый (Карэн Бадалов). Где так легко говорить, пить чай, шутить, дурачиться. Где так естественно любоваться прелестью молодых хозяек┘

Первый акт — надежд, смеха, предвкушения — вообще лучший в спектакле. Первородный художник, Фоменко как никто умеет дать не сцене это дрожание улыбок, трепет жизни. Умеет сплетать в музыкальное целое переборы гитары, тихое бормотание песенки, звуки ряженых за окошком, переговоры влюбленных парочек, шуршание шагов милой разрушительницы Наташи (Мадлен Джабраилова).

Кажется, создатели спектакля всерьез увлеклись сочинением всех этих живых деталей, подробностей, игрой с предметами: шляпками, часами, саквояжами, старинной детской коляской, люстрами со свечами, фотоаппаратом со вспышкой, фарфоровыми куклами и т. д. Увлеклись романсами, стихами, шутками, которыми то и дело обмениваются их герои.

Пока новый спектакль «Мастерской» похож на здание в лесах. Явно что-то будет доделываться, уточняться, перестраиваться. Скажем, «Человек в пенсне» (Олег Любимов), то и дело зачитывающий куски из чеховских ремарок и писем, вмешивающийся то и дело в действие: «Пауза», «Пауза», — смотрится лишним и раздражающим. Из многочисленных находок: романсов, песенок, отсебятин, этюдов, «изо всех шуток, свойственных театру», будет выбираться только необходимые. А остальными придется пожертвовать ради ритма и темпа, пока безбожно затянутого. Наверное, будет еще корректироваться и уточняться финал.

В письме 1922 года Станиславский пишет Немировичу-Данченко: «Когда играем прощание с Машей в „Трех сестрах“, мне становится конфузно. После всего пережитого невозможно плакать над тем, что офицер уезжает, а его дама остается». Кажется, Петру Наумовичу Фоменко с высоты прожитых лет также кажется, что и уходящий с бригадой офицер, и убитый жених — это не самое страшное. И даже не трагедия разрушения этого единственного в городе интеллигентного дома. Вялая опустошенность Чебутыкина (лучшая мужская роль в этом очень «женском» спектакле) — куда страшней и трагичней. «Мне все равно», — доверительно сообщает Чебутыкин мающемуся тоской Прозорову (Андрей Казаков). Страшнее всего не боль, не отчаяние, не душащие слезы, не рвущаяся душа, а вот это безразличие, когда незачем, нечем и не для кого жить.

Одна из самых смешных повестей в русской литературе заканчивается словами: «Грустно жить на этом свете, господа!» Постановку одной из самых печальных русских пьес Петр Фоменко заканчивает сдвоенной нотой горечи и надежды, надежды на людей, которые будут через 300 лет, и на то, что где-то есть Москва и Старая Басманная — какая-то другая жизнь.