Яблоневый сад

Спектакль «Таня-Таня» по странной пьесе странной девушки Оли Мухиной не успел еще толком разыграться, как поползли по Москве разнообразные слухи. Говорят, что пьеса плоха, ставить не надо было, Мухина — не Островский. Говорят, что Фоменко надоедливо повторяется — опять эти нескончаемые окна, порхающие занавески, опять эта музыка в фойе, танцы и кокетливые сестры Кутеповы. По видимости — тут все правда. И пьеса — не Островский. И окна используют в корыстных целях. И музыки много. И близнецы опять играют. Можно видимостью ограничиться и пойти в другой театр, без окон и дверей, полюбоваться на других актрис, играющих внятно и звонко, и получить удовольствие от классически ясного текста.
Но если любить именно этот: с Фоменко, окнами и сестрами Кутеповыми, то лучше все-таки остаться в холодном зале бывшей Поливановской гимназии и взглянуть за видимость. Тогда за тем, что видно сразу, без обременяющих душу усилий, обнаружится диковатая современная пьеса, с каковой мастерская столкнулась впервые; нетерпеливая, азартная попытка актеров понять и освоить ее выспреннюю и ироничную скоропись, ее рваную, тоскующую, будто бы небрежную болтовню. После провала «Балаганчика» более чем годичной давности эта работа была отчаянно нужна. Актерам, остановившимся без ролей, и Фоменко, кстати говоря, тоже. Хотя, кто в конце концов режиссер этого спектакля, сам черт не разберет. Программка уверяет, что над ним работали многие, ну и Петр Наумович в том числе. Словом, за видимостью, обманчиво ясной, обнаружится много чего интересного.
Резвая раздражительность, с какой накинулись на пьесу, в общем-то понятна. Ее робкая, но цепкая новизна вызывает немедленную физиологическую реакцию на нарушение привычного стереотипа, даже если он (стереотип) выработался так недавно, что не устоялся вовсе. Что тут скажешь? Мухиной повезло с театром, как Чехову со МХТом (прости, господи, за столь высокое и банальное сравнение). Тут услышали ее беспокойно-смутный, острый, непривычный, новый звук и откликнулись на него с интересом: неторопливым, уважительным, интеллигентным, если хотите, интересом к другому: дерзкому и непохожему. Хоть убейте, МХТ выскочил не зря. Мастерская Фоменко, третий год существующая в жестоких бытовых и творческих условиях, тихой отдельности своей не утратила, извечно театральной пошлостью не заразилась, коварные тени кулис не коснулись ее (Мастерской) незащищенно-старомодной, строгой деликатности и грации. Совсем как давняя актерская компания художественников в подмосковном Пушкино, эта маленькая артель живет своей, совершенно сторонней жизнью, одинаково не касаясь ни страстных борцов за новую демократию или за старую власть, ни вальяжных кашемировых покупателей мерседесов и экологических унитазов. Самим фактом своего существования они поддерживают и возвышают уклад, казалось бы, исчезающий на глазах, все равно как бесполезный вишневый сад. Интеллигентски безалаберный, книжный, непритязательно легкий. Ученики Фоменко природно принадлежат этой жизни, не шумной и не роскошной, отодвинутой куда-то в темный угол бодрыми переменами, оттого, может быть, и утверждают ее особенно стойко. Любить жизнь скромную, пусть и достойную, с каждым годом становится все трудней. Потоку «фоменки» будут терять, и уже теряют кого-то из прежних, соблазненных празднично эффектным успехом поклонников.
Любить на самом деле трудно. Такое уж это чувство. «О, как трудно любить в этом мире приличий», — поет в «Тане-Тане» Александр Вертинский, когда-то в полной мере познавший это горькое и гордое счастье отдельной жизни, которого привлекли в соавторы очень даже кстати. Любить трудно, но безумно хочется. И даже неважно кого, просто любить. И пританцовывать от радости, тихонько петь и говорить невозможные глупости. Душа летит и слова летят. Вырвавшиеся на свободу, они летают по воздуху, цепляются друг за друга и исчезают необъяснимо.
Пересказать историю не удастся, и кто кому кем приходится, совершенно не ясно, даже если в какой-то момент ясно совершенно. Автор ко всему этому демонстративно небрежен. Почему-то кажется, что Мухина любит, прогуливаясь по городу своей мечты, заглядывать в чужие окна. Особенно вечерами, когда тени ложатся на людей нежно и таинственно. Жадного писательского желания разделить чью-то жизнь у нее как будто нет совсем, но разглядеть, угадать и даже погадать по этим тонким бесплотным силуэтам, не сумевшим скрыться за тонкой занавеской, очень хочется. Так иногда разглядывают иллюстрации в толстой книге, не слишком интересуясь ее текстом.
Сказочная греза в тяжелой вытянутой кофте на покатых плечиках, рыжая сиротка с колдовским взглядом, Ундина, выплывшая из дачного пруда, объявилась неизвестно зачем и встрепенула странное общество, обитающее в Бибирево, кто его знает в какие времена. Представлено так, будто это жалкое Бибирево какой-нибудь Версаль. Людям хочется счастья, поэтому у мужчины с выразительной фамилией Охлобыстин большой дом и большой сад, где растут большие яблони, вросшие в землю так крепко, что их не выкорчевать, как высохшие вишневые деревья. В этом саду назло всем каждый день хорошая погода, светит солнце, поют птицы, цветет шиповник и смеются женщины. Они смеются так заливисто, что иногда кажется — плачут.
Пришедшая Девушка (Полина Кутепова) любит товарища Иванова (Андрей Казаков), а он любит Таню, свою жену (Ксения Кутепова). Девушку тоже зовут Таня, и они с другой Таней очень похожи, обе красавицы. Ну просто одно лицо. Так что, товарищ Иванов однажды взял да и перепутал, потом понял, что ошибся, но уже поздно. Обе улетели, и бедный Иванов остался ни с чем. Товарищ Охлобыстин (Андрей Приходько) любит Таню, жену Иванова, которая, оказывается, любит своего мужа, а его (Охлобыстина) любит Зина (Галина Тюнина), тоже очень хорошая женщина. А еще есть Мальчик (Кирилл Пирогов), и он, конечно же, любит Девушку, потому что она — мечта, принцесса из сказки, похожая на дикую ромашку у дачного забора. И в конце концов большой солнечный сад, где всегда весна, где пьют шампанское и изящно шутят, где высоко-высоко взлетает и тает женский смех, сад этот, как грозой, накрывает несчастьем. Уходят женщины, лучшая половина, если не человечества, то уж точно — этого спектакля. Смешно всхлипывая от обиды и разочарования, горько постукивая каблучками в мимолетном танце, помахав на прощанье ручкой — все равно как какая-нибудь Салли Боулз (особый критический поклон Галине Тюниной).
Они уходят от вас совсем, навсегда, но, конечно же, надо жить, милые братья. Жизнь ваша еще не кончена, музыка играет весело, грустный финал выглядит красиво. Вдалеке на веранде мужчины в белых костюмах и женщины в длинных белых платьях опять пьют шампанское, танцуют, прячась за белыми занавесями, и продолжают мечтать о чем-то большом и чистом. Бибиревский Версаль не принес им счастья, но ничего — они поедут в Крым или в Америку и непременно увидят небо в алмазах.
Не пугайтесь, что все так запутано и очень похоже на бред или на сон. Просто к каждому пришла наконец любовь, а это, как уже было сказано, непростое чувство. «О, как больно любить без конца!» — допел свою издевательски-страстную песню Вертинский. Может показаться, что Мухина и совращенные ею «фоменки» издеваются. Над Чеховым, например. Надеюсь, давно понятно, что и Чехов был помянут нами не просто так. Автор вызывающе небрежно играет с ним, как с любимой куклой: сад, пруд с окунями, порхающие над «подтекстом» разнообразные «трам-там-там», немыслимое количество пудов любви.
Но если вы захотите понять, насмешничает ли эта молоденькая девушка или тоскует, имеет смысл взять в руки журнал «Драматург» (№ 5/95), где опубликована ее пьеса, который так услужливо продавали при входе в театр. Публикацию украшают замечательные фотографии, как удалось узнать, принесенные автором. Очень похожие на расплывающиеся в слезном тумане картинки-воспоминания Борисова-Мусатова (вот они — иллюстрации в толстой книге, аккуратно прикрытые волшебно шуршащей папиросной бумагой). В них последним робким движением схвачена ненужная, уходящая, нелепая грация незнакомых, смешных людей. Кажется, что они еще живы, но их уже нет, и смех застревает в горле комком слез. Кто они? Бог знает. В любом случае это наши родители. Родители Оли Мухиной, «фоменок» и самого Петра Наумовича, который как будто немножко стесняется, что все происходящее и к нему имеет отношение.