Любовь в Византии

Поповски давно не ставил в Москве. Последний раз, кажется, это был «Балаганчик». С тех пор Иван (ударение по-македонски на первый слог) окончательно возмужал и превратился в зрелого, мощного, чернобородого красавца. Много воды утекло, отец всех «фоменок» получил маленький, зато свой зальчик на Кутузовском проспекте, за окнами пролегло третье транспортное кольцо, и блудный сын, наконец, вернулся. Чтобы сделать спектакль, пропетый на одном дыхании, гулкий, как эхо в каменном колодце, нежный и мягкий, как девичья ладошка (занавес бесшумно «стирает» одну картинку, открывая за ней следующую), золотой, тягучий и тайный┘
«Отравленную тунику» принято считать главной вещью в не слишком богатом драматургическом наследии Гумилева. То, что зачиналось в Париже как балетное либретто по заказу Дягилева, в итоге стало поэмой, разложенной на голоса. Гумилев, по свидетельству современников, театр не любил, но, как всякий графоман, сладострастно упиваются красотами изысканного слога. «Туника» — это типичная гумилевская экзотика на грани эклектики, текстовый концентрат, который поначалу хочется разбавить — как сусло водой, чтоб получился квас. Однако постепенно, прихлебнув густо-коричневого гумилевского чифиря, начинаешь испытывать завораживающее удовольствие. 
«Туника» оснащена тоннами литературных подробностей, но при этом стройна и строга: классическое триединство места, времени и действия плюс размеренная стихотворная речь а-ля Расин. Кирилл Пирогов (Имр), смуглый «араб» с горящим темным взором, чеканит строфы, благородно тянет носовые согласные, на его чувственных губах вспухает воздушное «п», а в крике и без того низкий мужественный голос спускается до хрипоты. Белый стих прочих персонажей кажется эхом его рифмованной страсти.
Имр эль-Каис — герой реальный, вождь арабской поэзии, наследник разоренного престола. Его называли бродячим царьком или странствующим поэтом — кому как больше по вкусу. Имр действительно на перекладных — верблюдах и лошадях — добрался до Константинополя, император Юстиниан в самом деле хотел использовать горячего арабского парня в войне с персами, и вроде бы Имр все-таки был умерщвлен по императорскому приказу, получив в подарок пропитанную ядом тунику. Дочь Юстиниана, царевна Зоя, а также ее жених, Трапезондский царь, — лица вымышленные. Что касается коварной и скрытной императрицы Феодоры, этой женщины в белом, словно вышедшей из-под пера Уилки Коллинза, то Гумилев, говорят, основательно очернил ее исторический образ.
Но все это не имеет ровно никакого значения, ибо история в итоге вышла интересная, красивая и душепросветляющая, невзирая на скорбную тягостность сюжета. Трагедия, которая вырастает из любовного безумия, достойна сама себя; любовь имеет право на трагедию, они довлеют друг другу, и это справедливое равновесие рождает ощущение покоя в зрительской душе.
Смуглокожий Сирано де Бержерак устами сладкими, как мед, сводит с ума юную деву, царевну в жемчужной шапочке (Мадлен Джабраилова), опаляет ей душу зноем аравийской пустыни. Во дворце, где журчание фонтанов заглушает шаги и тени прячутся между колоннами, в мире золотых идолов с густой римской кровью, случилось то, чего быть не должно и не может, — за несколько дней до свадьбы наследница византийского престола, презрев гордость и долг, отдалась бродяге. Над тугим сплетением двух тел мелькают светлячки, распахивают крылья фантастические райские птицы, и фосфоресцирующий жираф, память об «Озере Чад», пришел склонить перед ложем любви свою нежную шею┘
Но это лишь мгновение, только камешек, брошенный в омут. Византийское золото пропитано интригами и тайнами, подлостью и хитростью. Слепит глаза пышность одежд, на какую неосмотрительно купился когда-то Владимир-креститель; легкие каркасы покачиваются в такт шагам; голос императрицы (Галина Тюнина) звенит стеклянным колокольчиком, на одной ноте, тонко и усыпляюще; Юстиниан (Андрей Казаков), невозмутимый, как собственная статуя, с ровным сердцем планирует убийства и казни; супруги говорят друг с другом так, что лица их скрыты, только ладони выразительно «играют» в луче света┘ Душно, душно! Поколения предков накопили столько смерти, что тринадцатилетняя Зоя слеплен из нее, как снегурочка. Погибнет поэт Имр, бросится с лесов Софийского собора, головой о камни, безутешный царь Трапезондский, сама же царевна кончит дни свои в заточении. Но так же спокойны будут Юстиниан и Феодора, так же непоколебимы в вере, почему-то именуемой здесь христианством┘ Христианству на тот момент лишь пять веков, без году неделя, а им уже спекулируют на государственном уровне. Что ж, наследники Византии достойны своих корней.