Для красоты

Десять лет назад студент режиссерского факультета Иван Поповски прославился на всю Москву, когда поставил в коридорах ГИТИСа «Приключение» Марины Цветаевой. Зрителей рассаживали по двое — по трое, в затылок друг другу, так, что зрительный зал напоминал вагон трамвая, но иначе увидеть спектакль было нельзя, поскольку вся игра происходила в узком пространстве даже не коридоров, а коридора и продолжалась в комнатах, уже не видимая глазу, но различимая на слух┘ Восемь лет назад Поповски поставил со своими однокурсниками блоковский «Балаганчик», премьеру сыграли в Париже в рамках тогдашних «Русских сезонов» и вроде бы имели успех. В Москве спектакль не нашел большого числа поклонников и скоро сошел со сцены. Он был красив, как и первая работа Поповски, эффектна была наклонная конструкция и сама декорация — подобие дома, склеенного из обыкновенной бумаги, — которая к концу спектакля превращалась в клочья. Но жизни, — жизни блоковским маскам недоставало, а без этой текучести или подвижности то ли кукол, то ли масок, то ли живых людей, не получалось их маленькой кукольной трагедии, герои которой истекают клюквенным соком, но страдают как люди, всерьез.
Восемь лет спустя для очередного, третьего по счету спектакля в «Мастерской┘» Поповски выбрал снова поэта и, в общем, того же круга. Другое дело, что «Приключение» и «Балаганчик» для того времени были выбором весьма оригинальным и неожиданным, а «Отравленную тунику» Николая Гумилева в Москве время от времени ставят и нынешняя, в «Мастерской Петра Фоменко», кажется, третья по счету — одна шла в театре Луны, другая, если не изменяет память, поставлена в «Сопричастности». Однако же эта последовательность естественно повышала ожидания. В конце концов, раз человек «крутится» на одном месте, можно предположить, что он нашел там что-то такое, о чем не расскажешь в один присест, раз и навсегда.
Если разложить репертуар «Мастерской┘», нынешний и прошлый, можно при желании построить ряд спектаклей, который продолжает нынешняя премьера. Спектаклей «о свойствах страсти». И в ретроспективе в этом ряду, конечно, мы выйдем на «Приключение». Однако же там форма не уступала смыслу, слово Цветаевой не блекло в эффектном прочтении, удачно найденное пространство не исчерпывало всей театральной затеи. В «Отравленной тунике» любование светом, плавными переходами и резкими всплесками цвета порой становятся важнее самих стихов. Стихи воспринимаются больше как музыка, а не слова, составленные с умыслом: к примеру, если строку разбивает запятая или точка, так что заключительное слово относится уже к новой строчке, этого нарочно не замечают, и пауза при чтении все равно остается в конце строки.
Графика поз, живописные костюмы (художник по костюмам — Ангелина Атлагич) в итоге и запоминаются сильнее, чем старинный византийский сюжет, в который артисты вкладывают больше страсти и громкости, чем того требует вполне холодный, бесстрастный стих Гумилева. В своей трагедии он называет вещи, но не настаивает на сочувствии и сопереживании. «Отдавалась — не отдавалась», — вся эротика в слове, но не растворенная в слове, а словно вспучивающаяся пузырями, выпирающая в стихе. Не секс, но неумолчный разговор о телесной любви, что как раз и определяли декадентщиной современники и последующие критики этого литературного направления. 
На примере «Отравленной туники» было бы любопытно разобраться в том, что вообще перенимают ученики. Сам Фоменко, так много внимания уделяющий формальному если не совершенству, то завершенности формы, все равно отдает предпочтение мысли. Какие-то чрезвычайно общие, общечеловеческие размышления для него все равно выступают на первый план. Судя по последней его премьере, «Безумной из Шайо» по пьесе Жана Жироду, он может даже извинить актерам и актрисам их увлечение внешними «формальностями», если то, что волнует его, возможно разобрать и так. У Петра Фоменко форма «состоит на службе» у мысли. У Ивана Поповски — во всяком случае в «Отравленной тунике» — чего не коснешься, все возникает и входит в спектакль «для красоты».
Вышло даже очень красиво!
Игра колонн, продолжающих редкую колоннаду театрального зала, «мраморный» помост, под которым, когда он отъезжает, оказывается затейливо расчерченный ландшафт с песчаной россыпью, мелкой морской галькой и небольшими запрудами (ладони, перебирающие камешки, рождают звук морского прибоя).
Можно любоваться атлетическими фигурами императора Юстиниана — Андрея Казакова и Евнуха — Томаса Моцкуса. Можно любоваться голосами — Кирилла Пирогова, например, или Галины Тюниной. Можно — игрой ладоней на просвет, как будто обведенных полуденным солнечным светом, и эти «влюбляющиеся» ладони напомнят похожее скрещенье рук из старого «Приключения».
Немало выдумки вложили режиссер и художник Владимир Максимов в сцену ночного свидания Имра (Кирилл Пирогов) и Зои (Мадлен Джабраилова), когда в едва различимом сумеречном свете проведать любовников прилетают мерцающие во тьме ночные бабочки, приходят такие же светящиеся — сказочные — жираф и леопард┘ А потом мгновенная вспышка на секунду или даже доли секунды фиксирует последний поцелуй.
Тут «смущают красотой и страстью», как говорит Зоя — Мадлен Джабраилова. Правда, страсть пока форсируют голосом, все более громким. Что же касается красоты, как естественной, так и специально придуманной и построенной, то для двух часов ее одной оказывается маловато.