Полина Агуреева: «Я перестала бояться ошибаться»

Сегодня, 9 сентября, день рожденья Полины Агуреевой. Это интервью было записано для спецвыпуска журнала «Театральная жизнь», посвященного 20-летию театра «Мастерская Фоменко», в котором играет актриса. Предлагаем его вашему вниманию. 

Для ведущей актрисы «Мастерской Петра Фоменко» Полины Агуреевой очень важно во всем, чем она занимается, чтобы внешнее пространство совпадало с ее внутренним. Судя по тому, что в своем театре она уже больше 15 лет, сразу со времен окончания курса Фоменко в ГИТИСе, — с «Мастерской» личные устремления актрисы совпадают идеально.

 — Полина, неужели за все эти годы ни разу не было желания что-то кардинально изменить в своей жизни, уйти из театра?
— Вы знаете, один раз, но только в самом начале. Наверное, все от моих комплексов… Сначала я сомневалась, что меня позовут в «Мастерскую», и сразу по окончании учебы согласилась работать у Олега Меньшикова в «Горе от ума» и делать с режиссером Леной Невежиной спектакль «Художники» в Риге. Когда выяснилось, что меня сюда все-таки берут, я очень обрадовалась, но боялась, что придется сидеть без работы. В первый год, кстати, так и было – играла всего одну маленькую роль у Евгения Борисовича Каменьковича в «Варварах». Наверное, это гордыня, но тогда мне показалось некрасивым бездельничать. Вот я и засомневалась, не уйти ли, даже не пришла на сбор труппы.

 — Что вас остановило?
— Не что, а кто – Петр Наумович. Я вдруг узнала, что он берет меня в «Одну абсолютно счастливую деревню». С тех пор мне такая мысль в голову не приходила. Я работала не только в нашем театре, снималась иногда в кино, играла вне «Мастерской» в спектакле «Июль». Петр Наумович всегда был в курсе всех моих «экспериментов» над собой.

 — И поддерживал вас в них?
— Мне кажется, да. Я всегда была ему благодарна, что он с пониманием относился к моим творческим потребностям, позволял делать то, что мне хочется, быть немножко «отдельно» — не знаю уж, почему… Наш последний с Витей Рыжаковым эксперимент «Пять вечеров» поначалу ведь был на стороне. Витя предложил пьесу, мы пригласили людей, с которыми хотели работать, начали что-то вместе сочинять. А Петр Наумович неожиданно для нас вдруг предложил поместить спектакль в пространство «Мастерской». Это было очень приятно. Я рада, что ему нравился наш спектакль. Мы долго мучились, искали форму, язык, адекватный пьесе – не бытовой, а метафизический. В пьесе это есть, она построена по принципу мифа. И нам хотелось из нее это вытащить.

 — А как родился облик вашей странной героини?
— В процессе репетиций никто мне эту форму не навязывал. Высокую прическу предложил Витя – «накладной мозг», как он ее, издеваясь, называл. Я могу и люблю над собой поиронизировать, и мои близкие люди с удовольствием этим пользуются. В «Войне и мире» смеялись над моей Элен Курагиной, говорили, что я маленький Мук – вероятно, из-за большой шляпы. Я-то, может, и могла внутренне перестроиться на то, что я красавица, но у других это, видимо, не получалось. Тогда я поняла, что красавицу Элен мне не суждено сыграть, и решила сделать ее именно через характерность. Вообще очень люблю эксцентрическое существование, трагикомическое – мне кажется, такая у меня Тамара в «Пяти вечерах».

 — Как складывалась работа над спектаклем «Июль»?
— Спектакль долго не получался, потому что я знала, что хочу сказать, но не знала, какую найти форму, чтобы была степень отстранения. Когда Витя Рыжаков придумал, что моя героиня – это Бабанова, все стало на свои места. Помните, как она читала про Мальчиша-Кибальчиша? Очень, кстати, не люблю, когда говорят, что я играла маньяка, сложился уже некий штамп. Я играла актрису, которая просто читает этот текст. Очень смешно было, когда один мой знакомый спросил: «Полина, мне сказали, ты так здорово играешь старика, это правда?» Представляете, какой ужас? Хотя я выходила в очень красивом платье, без бороды и старческого грима.

 — Как Фоменко воспринял вашу работу?
— Прочитав пьесу, сказал, что это патология, доведенная до поэзии, — с чем я полностью согласна. А после спектакля наговорил нам с Витей много приятных слов… Но, вы знаете, он был такой человек, что мог долго хвалить, а потом вдруг заявить что-то противоположное. И порой было очень непросто разобраться, когда он серьезен, а когда смеется. Петр Наумович мог говорить хорошие слова, а мог высказаться достаточно резко. Однажды он мне сказал: «Ты очень плохо стала играть в последнее время!» Или на замечаниях после спектакля мог сказать: «Почему ты сегодня играла мать-героиню?»

 — Как вы на такое реагировали?
— Ну как? Страдала… Но у него были и другие слова, очень теплые, которые я всегда буду беречь в памяти. Но мне не хотелось бы их озвучивать, потому что это личное… Мне кажется, что если Петр Наумович кого-то к себе приближал, он был с ним более жёсток, чем с теми, кто находился от него на уважительном расстоянии. Он никогда не был легким человеком, жил с надрывом, мне кажется, его раздирали страсти, противоречия, с самим собой ему было невероятно сложно. Он был очень парадоксальной личностью. Когда кто-то обижался, повторял, что обижаются только горничные. При этом сам был бесконечно обидчив. Несмотря на запреты врачей, мог с азартом съесть несколько пирожных со словами: «Если у меня будет кома – положи мне в рот кусочек сахара». Такое вот трагикомическое отношение к жизни…

 — Не все это выдерживали?
— Кто-то сопротивлялся, уходил в желании самоопределиться – это нормально. Просто «Мастерская» всегда была тоталитарным театром, с диктатурой ее Мастера. Но это была добровольная диктатура, и лично у меня она никогда не вызывала возражений. Мне кажется, прекрасно, когда в театре есть сильная личность, за которой можно идти. Сама я – абсолютный продукт воспитания Петра Наумовича, хотя я всегда старалась дойти до сути профессии и своим собственным путем.
Он, кстати, и сам всегда говорил об этом: «В театре было все, только вас не было». Я тоже считаю, что никто, кроме тебя самого, не знает, как сыграть твою роль. Часто говорят о феномене «Мастерской», но, на мой взгляд, есть один феномен – ее создатель. Только попадая в поле Петра Наумовича, мы становились по-настоящему индивидуальными и необычными. И дай Бог, чтобы сейчас мы сумели развить то, чем он нас осенил…

 — Полина, а вы помните вхождение вашего курса в «Мастерскую»? Каким оно было?
— Мы стали следующими после «стариков», с которых начинался театр, разница в возрасте вроде небольшая. Но, на мой субъективный взгляд, наше поколение от них очень сильно отличается. «Старики» – это единство людей, которые друг другом дышали, у них есть понятие коллектива, общности, их сила именно в чувстве команды. А у нас на курсе все были большими индивидуалистами. И еще нам всегда было свойственно то, что Бахтин называет карнавальной культурой. «Старики» по сравнению с нами гораздо интеллигентнее.

 — А вы хулиганистее?
— Можно сказать и так. Но самое интересное, что в Петре Наумовиче было вдоволь и того, и другого. Просто, мне кажется, у него были разные взаимоотношения с его первым курсом и с нами. Однажды на гастролях милиционер прицепился к одному из актеров, мол, кто учил его пить водку. Петр Наумович вмешался: «Я научил их пить!»
Вообще, пожалуй, самое главное, почему я всегда хотела быть в «Мастерской» — из-за Петра Наумовича, одного из самых любимых и близких для меня людей… Я в шутку называю это романной формой отношений – в смысле большой амплитуды, от приятия до конфликта, полного отстранения, потом опять приятия. На мой взгляд, у нас был с ним творческий диалог, очень напряженный. А с театром как с большим количеством людей у меня никогда не возникало ощущения полной сопричастности. Мне кажется, единственный ответ на все вопросы в театре – только работа. Кто работает, тот и прав.

 — Вы показывали самостоятельные пробы на ваших традиционных «вечерах проб и ошибок»?
— Никогда в них не участвовала, не ходила смотреть – не из вредности, просто из-за нехватки времени. Петр Наумович очень ругался, обвинял меня в излишнем самомнении. Просто мне всегда казалось странным показывать отрывок – зачем? Как говорил Михаил Чехов, очень важно, чтобы было чувство целого, а в отрывке это выразить крайне трудно. Если мне захочется что-то показать, я сделаю спектакль.

 — Как вы работали с Петром Наумовичем над «Бесприданницей»?
— В «Бесприданнице мы очень много спорили, и работать было нелегко. Вероятно, из-за моей несговорчивости в спектакле не все удалось – он не обрел четкого жанра. Хотя нисколько не стыжусь тех споров – мне кажется, они были нам необходимы. И я счастлива, что в моей жизни был человек, с которым был возможен настоящий творческий процесс. Потому что в моем представлении театр – это, прежде всего, высказывание, все остальное для меня просто потерянное время. Знаете, я почему-то перестала бояться ошибаться. Могу предположить, что сделала спектакль, а он не получился – и мне это совершенно не страшно. Когда обнаружила в себе это, очень удивилась. Но просто я знаю, что не стану врать в работе, буду искать по-настоящему, но поиски ведь не всегда увенчиваются успехом, верно? Петр Наумович обожал стихотворение Вознесенского, где были строчки: „Провала, прошу провала“. Это необходимая вещь, без нее невозможно. Бродский говорил, что люди отличаются друг от друга степенью отчаяния от самого себя. Мне кажется, он прав.

 — Вам не мешали в работе какие-то устоявшиеся стереотипы образа вашей Ларисы?
— Они мне, как ни странно, помогали. Я очень люблю „воровать“.

 — Неужели?!
— Конечно, я трансформирую все „украденное“ до неузнаваемости. Но другие люди действительно мне кое-что дают в моем представлении о роли. И, конечно, Петр Наумович во многом направлял, а он был человеком, лишенным каких бы то ни было стереотипов. Например, в спектакле я пою не романс, а народную песню. Петр Наумович в самом начале работы сказал, что Ларису нужно называть „бес-приданница“. Она не жертва, а личность, которая хочет свободы ценой жизни. Это совсем другой персонаж, чем в фильме Михалкова. Мне хотелось ее осмыслить, исходя из нашего времени. Или, можно сказать, вне времени – ее проблема в том, что из-за законов социума она не может быть свободной, поступать в соответствии со своими желаниями, а это свойственно людям всегда. И любимый человек не может быть с ней потому, что у него обязательства перед обществом – Петр Наумович так хотел это показать. Любовь вступает в противоречие с законами социума.

 — Насколько на вас саму влияют эти законы?
— Стараюсь, чтобы не влияли, по возможности. Слава богу, я не трагический персонаж, как Лариса – она ведь спорит не только с обществом, но и с Богом, с судьбой. Играть это интересно, но жить в таком конфликте крайне сложно.

 — Как вы упомянули, Полина в „Одной абсолютно счастливой деревне“ — одна из ваших первых ролей. Насколько у вас за прошедшие годы изменилось восприятие этого спектакля?
— Очень сильно. И дело совершенно не в том, что я стала старше, что у меня появился свой ребенок. Мое глубокое убеждение – в театре абсолютно не важен возраст. Если есть творческая необходимость и ты в состоянии это прочувствовать, старушка может играть девочку – и наоборот. Главное – найти ход и как-то его осмыслить. Наташу Ростову, мне кажется, допустимо играть лет до пятидесяти, потому что Петр Наумович выстроил это в „Войне и мире“ как игру в детей. А в „Деревне“ драматизм подтвердился жизнью – жизнь имеет свойство подтверждать наши опасения насчет нее… И Петр Наумович шутил: „С вами, Полина, наверное, жизнь репетирует этот спектакль“.

 — Что испытывали, когда в нем менялись партнеры?
— Ничего хорошего. У каждого человека своя амплитуда переживаний, свои особенности, и есть люди, которых заменить просто невозможно. Петра Наумовича никем не заменишь… Когда мы с ним и с Сережей Тарамаевым репетировали „Деревню“, это было абсолютно счастливое для нас время. Мы рыдали, ссорились, хохотали, но все – на одном дыхании. Не просто работа, а движение души. Петр Наумович сильно переживал уход Сережи из театра, для него это была настоящая драма. Но он очень любил свой спектакль и поэтому все-таки сохранил его, и нас просил беречь. Еще прошлым летом приходил на „Деревню“, плакал и радовался, говорил нам удивительные слова благодарности… Он вообще всегда отличался тем, что мог позволить себе благодарить своих актеров, не только ругать – очень редкое качество для режиссера.

 — Как вы думаете, почему ему был так дорог этот спектакль?
— Петр Наумович говорил, что ему дорога „Деревня“ тем, что в ней есть трагическое. И оно важно для человека как потребность в катарсисе, театр для этого существует. И потому неважно, что форма со временем может устареть. В постановках Петра Наумовича всегда есть тоска, светлая грусть, как, например, в его гениальном „Семейном счастии“. Но трагическое есть только в „Деревне“.

 — У вас не возникает ощущение, что вы себя исчерпали в каких-то ролях?
— Мне было очень трудно, мучительно играть в спектакле „Египетские ночи“. Я чувствовала себя там ученой обезьянкой, чего терпеть не могу на сцене. Казалось, там больше литературной композиции и формы, чем содержания, не хватало темы, куда можно было бы глубоко нырнуть. Но от моих сегодняшних ролей у меня таких переживаний нет. Хотя некоторые спектакли, мне кажется, уже можно и снять, в силу их возраста. „Июль“ я играла пять лет – этого достаточно. Хотя мне было очень жалко с ним расставаться, но, думаю, это правильнее, чем ждать, когда спектакль завянет. И потом, появляется стимул создать что-то новое.

 — Когда приступите к работе над постановкой по Блоку?
— Пока мы начали с Верой Камышниковой придумывать композицию. Если говорить о жанре, это будет стихотворный вечер или спектакль по поэзии Блока. Раньше я не особенно чувствовала его стихи. Но после ухода Петра Наумовича перечитала их, и на меня это вдруг так сильно подействовало – можно сказать, что я впервые полюбила Блока. Петр Наумович все время его цитировал, часто говорил о нем. Сейчас мне кажется, они во многом совпадали – Александр Блок тоже был человеком, раздираемым страстями. Когда остро ощущаешь жизнь, слышишь ее обертона, это очень болезненно…