Предлагаемые обстоятельства

Карьера Полины Агуреевой представляет собой тот редкий и почти забытый в наше время случай, когда популярность приходит благодаря работам в театре, а не в кино. И хотя в послужном списке актрисы немало фильмов, зритель знает ее, прежде всего, как одну из “фоменок”.

В кино — Вера в “Эйфории”, Тоня Царько в “Ликвидации”, Евгения в “Жизни и судьбе”. В театре — полный спектр ролей: от главной героини в “Бесприданнице” в постановке Петра Фоменко до пожилого каннибала в “Июле”. Полина Агуреева — одна из ведущих актрис театра “Мастерская П. Фоменко” и одна из талантливейших в своем поколении. Среди самых любимых ее работ — роль Наташи Ростовой.

— Когда вы играете Наташу, вы вкладываете в образ героини ваши черты или это совершенно отдельный от вас персонаж?

— Невозможно сыграть роль, если не вкладывать что-то свое. Персонаж возникает “из тебя”: твоего сердца, твоей головы. Мне нравятся разные роли, но играть “себя в предлагаемых обстоятельствах” мне не так интересно, как выстраивать образ, отталкиваясь от характера, не похожего на мой. В каждом моем персонаже я присутствую — иначе как бы мне удалось донести образ до зрителя? Так что и в Наташе Ростовой, которую я играю, что-то мое есть.

— Поступки героини Льва Толстого вызывают у читателей романа разные чувства. А вы как считаете, выходя замуж за Пьера, Наташа отступается от себя или находит себя истинную?

— Я думаю, что она приходит к гармонии. Неважно, в чем для человека гармония, но если он ее ощущает — значит, для него это верный путь. Мне кажется, Наташа в конце романа — гармоничный персонаж. Вот если бы она стала революционеркой или кришнаиткой, это было бы странно. Да и нелогично для ее характера и судьбы. А быть любящей матерью и заботливой женой — замечательно для нее.

— Когда вам было лет двенадцать-тринадцать и вы думали о будущем, вы видели себя актрисой?

— Я с детства мечтала стать актрисой. Не то чтобы я “видела себя актрисой”, а просто очень хотела ею быть. Думала, как буду поступать в разные вузы, чтобы добиться этой цели.

— А что вы делали для осуществления мечты?

— Ничего. Только мечтала. Нигде не занималась. Просто хотела — и все.

— Когда вы выбирали театральный институт, вы знали, кто набирает курс?

— Нет, поступление на курс Петра Наумовича Фоменко было чистой случайностью. К своему стыду я даже не знала тогда, кто это. Видела один его спектакль — “Государь ты наш, батюшка” в Театре имени Евгения Вахтангова, но при поступлении не осознала, что режиссер спектакля и мастер в ГИТИСе — один и тот же человек. А еще я с детства обожала фильм “Почти смешная история”, мы всей семьей очень его любили и пересматривали. И только учась на третьем курсе института, я поняла, что это картина Фоменко.

На экзаменах я увидела Петра Наумовича и сразу полюбила его, почувствовала — это личность, и я хочу быть рядом с этим человеком. Все было не так, как в других театральных институтах. Только в ГИТИСе спрашивали, какие ты читаешь книжки.

— А что спрашивали в других вузах?

— Да ничего. Интересовались данными, органикой, умениями и навыками, но не тобой лично.

— Я понимаю, как любили и любят Петра Наумовича в театре. А случалось ли вам спорить с ним?

— Не могу сказать, что Петр Наумович был очень легким человеком, что его отношения с театром были безоблачными. Мне так не кажется. У меня с Петром Наумовичем всегда были сложные отношения. И он сам был непростым человеком. Но я и не считаю, что любовь — идеальное чувство. Она настолько же прекрасна, насколько и тяжела. На мой взгляд, настоящая любовь предполагает диалог. А в диалоге не бывает постоянного согласия между людьми.

— Вы могли Петру Наумовичу сказать: “Нет, мне не нравится, хочу по-другому”?

— Конечно. В диалоге каждый может иметь свою точку зрения. Петр Наумович отличался тем, что он умел слышать предложения. Он вообще всегда шел от актера. Я не представляю, чтобы он сказал “делай так” и требовал безропотного подчинения. Нет, был совместный поиск. В конфликте ли, в едином порыве — по-разному.

— А с кем из других режиссеров, с которыми вам случалось работать, был, на ваш взгляд, наиболее продуктивный диалог?

— Конечно, с Витей Рыжаковым, поставившим “Пять вечеров”. Он мой друг и близкий человек.

— А как складывался театральный диалог с Иваном Вырыпаевым?

— Но Ваня не был режиссером спектакля “Июль”.

— Тем не менее, какой-то диалог между вами во время постановки его пьесы в театре “Практика” должен был происходить?

— Мы долго репетировали “Июль”, сменилось множество режиссеров. В какой-то момент и Ваня попробовал себя в роли постановщика. Но потом пришел Витя, и как-то все встало на места. А вот в фильме “Эйфория” режиссером был Ваня, но это было давно… Мне кажется, когда встречаются люди, которые… не то что мыслят одинаково, но существуют в одном мире, то их диалог продолжается долго. Такие собеседники могут меняться, но — в одном направлении. Если пути развития расходятся, диалог прекращается. Это не плохо и не страшно — так бывает. Но продолжительный и продуктивный диалог может быть только между людьми, мировоззренческие ценности которых совпадают. Тогда есть надежда, что и творческие совпадут.

— Меня поразило, как точно в фильмах “Ликвидация” и “Исаев” вы воплощаете героинь разных эпох. Вы специально готовились, изучали то время?

— Нет, не изучала. Когда играешь роль, неправильно думать о воплощении какой-то эпохи. Что такое воплощение эпохи? Прическа, костюм. Естественно, в определенном платье и гриме я чувствую себя по-другому. Но это последнее, о чем нужно думать. Главное — каков тот или иной персонаж.

— Однако стиль актерской игры существенно изменился за последние 70 лет…

— Я так не считаю. Манера игры великих актеров, к которым я себя, конечно, не причисляю, не меняется десятилетиями. Если вы имеете в виду какие-то субкультурные проявления, вылезающие на сцене, то это свидетельство непрофессионализма.

— В детстве у вас был идеал актрисы? И равняетесь ли вы на кого-нибудь сейчас?

— Почему-то у меня никогда не было идеалов, но есть актрисы, которые мне очень нравятся. И не только актрисы, но и певицы. Российские и зарубежные. Разброс большой: от Эдит Пиаф до Дженис Джоплин. Можно сказать, что я на них равняюсь, хотя… равняться на них одновременно довольно сложно. Мне нравятся Зинаида Шарко, некоторые работы Татьяны Дорониной, Анна Маньяни в “Маме Роме” и божественно красивая и талантливая Изабель Аджани. Но себя я не сравниваю с ними. Мне кажется, что актер — это такая профессия, которая неразрывно связана с природой конкретного человека. И пусть он не будет таким гениальным, как Доронина, и не выйдет на сцену, как Михаил Чехов, но он сыграет, как Василий Тяпкин, и это неплохо. Поэтому-то я никогда не пыталась кого-то повторять. Думаю, это просто невозможно.

— У кого из режиссеров вы бы хотели сыграть?

— Мне очень любопытен Юрий Бутусов, я хожу на все его спектакли, на которые могу попасть. Самое ценное в творческой профессии — это возможность и умение создавать свой мир, существующий по собственным законам. И он тем объемнее, чем больше масштаб художника. Я не знаю Бутусова лично, но мне кажется, что он человек, пытающийся сотворить свои миры. И это здорово. Я согласна с Оскаром Уайльдом, который говорил, что искусство реальнее жизни. А еще лучше выразился Иосиф Бродский: в искусстве вещи становятся такими, какими они должны быть на самом деле. На мой взгляд, точная мысль. Я хочу общаться с людьми увлеченными — театром, живописью, чем угодно. Они занимаются творчеством не для того, чтобы кого-то радовать или огорчать, а для того, чтобы мучиться. Не для сна, а для бессонницы. Мне нравится такой путь. Он какой-то сущностный — так можно сказать.

— Хотели бы вы такого пути для своего сына?

— Конечно. Потому что такой путь имеет смысл. Вернее, есть надежда на него набрести. А в других вариантах такой надежды мало. Если пользоваться чем-то готовым, а не создавать свое, вряд ли получится найти свой собственный смысл.

— И последний, традиционный, вопрос: что в ваших планах на будущий год? Что ждет зрителя в Театре имени Петра Наумовича Фоменко?

— Мы сейчас пытаемся репетировать с художественным руководителем нашего театра Евгением Борисовичем Каменьковичем очень сложную пьесу Луиджи Пиранделло, которая никогда ранее не переводилась на русский язык. Называется она “Гиганты горы”. Мы хотим попробовать ее поставить, хотя это невероятно сложно. В этой пьесе нет грани между реальностью и иллюзией, и есть гипертеатральность и гиперформа. А мне интересно все, что связано с формой. Как-то я разлюбила психологический театр… Даже не разлюбила, но, мне кажется, он исчерпался. Надо искать новое.