Актер Федор Малышев: «Русскому человеку нужна деструктивная энергия»

В «Мастерской Петра Фоменко» Федор Малышев вышел из стажерского состава в «высшую лигу» стремительно: за четыре года – пять главных ролей. И режиссерский дебют: моноспектакль «Смешной человек» он сделал сам, в компании с музыкантами группы «Бесы», поэтому называет свою премьеру «концерт да не концерт».

– С чего началось ваше притяжение к театру?
– Это просто: у меня дядя артист, Кирилл Пирогов. С детства я брал с него пример, стремился к нему. И в театре оказался не потому, что меня позвала судьба, а потому что мне хотелось быть на него похожим, как-то приблизиться.

– Евгений Каменькович говорит, про вас, может быть, единственного на курсе сразу было понятно, что вы хотите и будете работать только здесь, в Мастерской Фоменко.
– Я просто часто бывал здесь. Не то чтобы был закулисным ребенком. Просто ходил на спектакли. Мне нравилась сама эстетка, нравилась театральность, нравилась атмосфера. Именно здесь я начал понимать, что значит театр – какой он может быть, какой он должен быть.
Но первое потрясение от театра случилось в школе. На уроки МХК наш прекрасный педагог А. Н. Гончаренко приносил видеокассеты (тогда же не было Вконтакте, на Ютьюбе ничего не висело) и показал «Войцека» Бутусова в Ленсовете, с молодым Хабенским, Пореченковым и Трухиным. Спектакль 96 года. Меня тогда так вштырило, что я хотел ехать только в Питер и поступать только в СПбГАТИ. Это был первый звоночек, когда я понял: всё, хочу-хочу.

– Еще Каменькович говорит, что вы всюду пытаетесь вскочить, все попробовать. И за четыре года в театре успели рекордно много. Штурмуете профессию?
– Никогда не было задачи брать штурмом. Я вообще по жизни достаточно медленный человек, флегматичный. Хотя сейчас, когда мы только сделали «Сон смешного человека» Достоевского, я уже начинаю читать Гоголя. Но не потому что боюсь не успеть, не потому что потом сделать не дадут – просто есть внутренняя потребность.

– То есть вы не амбициозный человек?
– Я не знаю, наверно. Мне просто нравится заниматься творчеством, по возможности.

– В вашей дебютной работе, «Русский человек на rendez-vous», речь идет о молодом человеке, у которого случился слом на этапе взросления. В чем причина?
– Мне кажется, независимо от этапов взросления человек, особенно русский, всегда стремится что-нибудь да подгадить в душе своей. Он рожден, чтобы прийти к гармонии, но когда сама возможность гармонии появляется, ему нужна деструктивная энергия. В нашем спектакле, если воспринимать это как миф, герой выбрал женщину-ведьму, выбрал то, что разрушает, когда появилась надежда рая на земле. Вместо любви на него упало сумасшествие, затянул хаос – забыть это он не может и не забудет никогда. Вообще говорят, что людей друг от друга отличает количество потрясений, а они редко бывают позитивные, не часто во всяком случае.

– Спектакль «Дар», как и одноименный роман Набокова – это «самоучитель вдохновения»?
– Это история про поэта, который пытается найти вдохновение. Сначала он хочет написать книгу о своем прошлом, потом – о своем настоящем, а в итоге приходит к тому, что абсолютно все, что случалось с ним, стало почвой для романа, который создается от начала к концу спектакля. То есть сама жизнь – самоучитель вдохновения. Жизнь сама тебя подталкивает на искусство. И спектакль, наверно, про то, что нужно для творческого акта, и про то, что жизнь можно воспринимать только как эстетический феномен.

– Вы искусственно себе не создаете сложности, так чтобы они вас подталкивали?
– Нет. У меня их внутри целый железнодорожный состав, с комплексами, сомнениями, грехами и прочей дрянью.

– В юбилейном интернет-проекте «Золотой маски» лауреатам прошлых лет задавали детские вопросы, например, как правильно смотреть спектакль. Вот и я хотела спросить: как правильно смотреть такой сложносочиненный спектакль, как «Египетская марка»?
– Для меня это история про поэта Парнока, которому было больно, страшно и невыносимо существовать в «расшатанное» время. Он пытается пронести свои стихи через наступающую революцию, через людей, которые над ним смеются, через то, что громят церкви, сменяется власть, людей убивают на улицах. Это история про то, как время убило творческую единицу, что собственно и случилсь с Осипом Эмильевичем Мандельштамом.

– Вы, кстати, не смотрели фильм «Сохрани мою речь навесегда»?
– Я принимал в нем участие. 

– По фильму судя, почему Мандельштам все-таки не смог перестроиться?
– Не было возможности. Он не знал, как быть и куда деваться. Сначала написал «Мы живем, под собою не чуя страны», про Сталина-тирана, а потом – стихотворение, его восхвалающее. И все время кому-то мешал. Он мешал как бы своим существованием. Это был стык времен. «Не дай вам Бог жить в эпоху перемен». Некоторые поэты смогли принять революцию, но они все равно заканчивали одинаково. Блок, Маяковский и через много лет Фадеев.

– Как вы думаете, образы писателей, поэтов случайно к вам напрашиваются?
– Честно говоря, это не ко мне вопрос!

– Почему своего героя в «Гигантах горы» вы считаете очень похожим на Петра Наумовича Фоменко?
– Он творец, он художник и творит действительность вокруг себя, свой внутренний театр, как и Петр Наумович, у которого была фраза «умыкнуться от жизни». Мой персонаж, Котроне, тоже режиссер, только не театрального мира, а мира внутреннего!

– Вам приходилось работать с Фоменко вплотную?
– Нет. Он несколько раз приходил на “Rendez-vous”, делал замечания. Он посмотрел «Дар» и «Египетскую марку». Но здесь столько людей, которые взрощены на планете Петр Фоменко. И в каждом из них есть частица Петра Наумовича. Меня очень многому научил Миша Крылов, Полина Агуреева и, естественно, Кирилл Пирогов. На самом деле, у Фоменко можно учиться, смотря его спектакли, где он творит что-то невообразимое.

– Недавно вы сыграли премьеру «Смешной человек». Почему моноспектакль? Это попытка все – от начала и до конца – сделать самому?
– Не было задачи сделать моноспектакль и найти под него материал. Меня эта вещь зацепила. Плюс то, что мы придумали, не совсем моноспекталь. Это все-таки концерт…

– Да не концерт.
– Это вообще не спектакль. Это акция. 

– Как же не спектакль? Что он нарушает из театральных конвенций?
– Если мы говорим не вообще про театр, а про наш театр, то я много всего нарушил. Это не психологический театр в привычном понимании. Нет четвертой стены. Нет занавеса. Не гаснет свет до начала спектакля. Нет звонков. Есть микрофоны, что не очень приветствуется. По большому счету я тоже за то, чтобы без подзвучки играли. Но здесь это было сделано специально, стало решением. Минимум средств: все это на коленке делалось принципиально. Поэтому работа абсолютно не формате нашего театра.

– Как на сцене появилась музыкальная группа? И как стилистически подбиралась музыка?
– Миша Волох, трубач – это мой пионервожатый. Мы случайно встретились в «Мастерской». Он играет здесь концерты с нашей актрисой Моникой Санторо. Когда договорились посотрудничать, Миша привел гитариста, тот подтащил контрабасиста – и мы назвали их «Бесы». Миша с Антоном сочинили пару музыкальных тем, и мы вместе уже работали над аранжировкой. Хотелось, чтобы стилистически это было в сторону Лёни Федорова, «Аукцыона», питерского подполья.
Мы с Полиной Агруеевой придумывали дома все, как будет, а потом я приходил к ребятам и мы свои наработки соединяли. Неделя домашней работы. Неделя с музыкантами. И так полгода.

– То есть Агуреева по сути была вашим соавтором?
– Без Полины я бы ничего не сделал!

– Есть «родство» между нелепыми людьми, в симпатиях к которым признаются Полина Агуреева, Виктор Рыжаков, и вашим смешным человеком?
– Ну, он смешной, потому что задается вопросами о бытии, а надо расслабиться и отдохнуть, как в Европе делают: есть работа, дом, машина – все, успокойся, живи себе без напряга. Но наш, русский человек, сидит – раньше во всяком случае, до 90-х, когда нам Макдональдс завезли и Интернет запустили – сидел и долбился в стену, пытался понять, как жить. Есть Бог или нет? Если нет, то как двигаться? Какой путь душа изберет? «Смешной человек» делает шаг в сторону того, чтобы с собой бороться, и осознает, что сам – говно, а не все вокруг.

– Люди, которые носятся с идеей, к которой он приходит в финале, может быть, отчасти безумны?
– Я не задавался вопросом, безумный он или нет. У Достоевского всегда есть гипербола, люди написаны карнавально, жирными мазками, а не бытово, как часто играют в американских фильмах или в наших сериалах. Если человек кроткий, то он совсем кроткий, без всяких лишних рефлексий, если запутавшийся, то до конца запутавшийся.

– Почему вы не любите исполнительский театр?
– Для роли нужна личность, для спектакля – диалог режиссера с артистом. В «Калигуле» Петра Наумовича, например, у Олега Меньшикова есть четкий рисунок мысли, которую Фоменко с ним прорабатывал, но при этом я вижу артиста, который с этой мыслью в диалоге! Он то соглашается с ней, то конфликтует. Как будто Меньшиков с Фоменко очень горячо спорят о Камю, и все это в рамках спектакля и роли. Театр – это тройная история: актер, режиссер, зритель.

– В одном из интервью вы утверждали: «какой ты человек – такой ты и артист». Но ведь люди бывают совершенно невыносимые, а на сцене от них глаз не оторвать. Как это коррелируется?
– Например, по любой работе Олега Даля, даже если это сказочный принц, видно, что он с адом внутри. У Олега Борисова, какую бы жесткую гниду он ни играл, глаза добряка, простака, как он сам про себя говорил. По ролям Олега Янковского всегда можно сказать, что он человек, который знает себе цену. Какой ты человек, такой ты и артист. Посмотрите, как Антон Шагин играет Пер Гюнта: понятно, что у него сердце горит и в жизни. На сцене сразу видно: этого человека прет, а этот просто старается. Если десять лет артист играет одно и то же во всех ролях, значит, он и как личность стоит на месте – личность никуда не двигается. Он в «заморозке» находится, «замороженный» человек.

– Здесь, в Мастерской Фоменко, есть личности, которые вас особо притягивают?
– Да, я женился на одной.