«С каких пор любить свое отечество стало стыдным?»

Одна из самых умных и красивых актрис своего поколения, любимица Петра Фоменко и звезда его «Мастерской», возвращается в родной театр после декретного отпуска ничуть не изменившейся.
Внешняя хрупкость и уязвимость каким-то необъяснимым образом сочетаются в ней с несгибаемой волей и сильным характером. Она играет чужие спектакли и ставит свои, смело говорит о недостатках своей альма-матер и открыто осуждает культурную политику в стране. В честь прошедшего дня рождения актрисы мы расспросили ее обо всем: о материнстве, молодом муже и о «сверхспособностях».

— О чем в «Мастерской» вы больше всего скучали, пока сидели дома?
— Хочется выступать. (Смеется.) Помните, как Фрося Бурлакова говорила в фильме «Приходите завтра»: «Зачем вы сюда приехали?» — «Выступать». Вот и я так же. Видимо, это такое неистребимое актерское желание. 

— Для женщин выбор между семьей и работой очень болезнен. Вам было легко отказаться на время от театра и посвятить себя детям?
— Наоборот! Я очень люблю своих детей, мне с ними всегда хорошо. Скорее, сложнее возвращаться, чем уходить. К тому же, мне кажется, это хороший способ соскучиться по театру — уйти на какое-то время. Нужно выходить на сцену, только когда у тебя в этом есть большая внутренняя потребность.
Со временем ощущения замыливаются. Все воспринимается как обыденность. И это как-то жалко. В общем, всегда приятно соскучиться.

— «Мастерская Петра Фоменко» — один из лучших театров страны, но после смерти Петра Наумовича он стал другим. Есть мнение, что отныне это не театр-дом.
— Во-первых, я никогда не воспринимала театр как дом, и это никак не говорит о моей нелюбви к Петру Наумовичу. Театр — это место работы. А во-вторых, театр изменился, мне кажется, еще при Петре Наумовиче. Это же живой организм. Приходят новые люди. Все меняется. Я изменилась. Петр Наумович изменился. Говорят, любой театр существует только десять лет. Это правда. Нет, он может существовать и дольше, но только если возникает новая кровь — новая атмосфера, новые люди, новые спектакли.

— Но тогда это новый театр.
— Да. У Петра Наумовича были гениальнейшие спектакли, а были, скажем так, менее гениальные. Было бы странно, если бы было иначе. С точки зрения социума я ощущаю, что наш театр перестал быть интересен (интерес держался на личности Петра Наумовича). С другой стороны, это в том числе и проблема социума, а не только нашего театра. И это не значит, что не нужно работать и ставить сложные внутренние задачи. Конечно, нужно. Лично у меня есть чувство ответственности перед памятью Петра Наумовича. Хотелось бы попробовать сделать что-то интересное без него.

— Что сейчас в планах? Я помню, вы собирались ставить спектакль по Блоку вместе с Верой Камышниковой.
— Все планы порушили мои детишки. (Улыбается.) Сейчас я, наверное, буду работать в спектакле, который ставит мой муж Федор Малышев. «Мертвые души» по Гоголю. Это будет такой странный коллаж с отсылом в карнавальную культуру. Про кино я не думаю: совместить кинопроекты, театр и детей невозможно. Поэтому пока нет.

— В одном интервью вы сказали: «Я — абсолютный продукт воспитания Петра Наумовича». Вы можете рассказать, чему он вас научил и чему старался, но не вышло?
— Когда я так говорю, я имею в виду, что, как актриса, я, конечно, его детище. Основы, видение, понимание театра у меня от него. Но я не всегда и не во всем с ним соглашалась. Скорее я находилась с ним в постоянном диалоге. И он был разный, этот диалог. Иногда с чувством понимания, совпадения. А иногда он был конфронтацией.
Чему научил? Например, что фальшь в театре — это очень стыдно. А еще что театр — это все-таки игра. Мне кажется, это отсылает к Вахтангову, к Мейерхольду.

— Можете пояснить?
— Грубо говоря, драть жилы в театре не нужно. Сейчас вы скажете что-нибудь про пресловутое «легкое дыхание». Нет никакого «легкого дыхания» без внутреннего страдания. Я очень не люблю, когда Петра Наумовича воспринимают без глубины, без страданий. Петр Наумович был человеком с адом в душе, остро чувствующим и очень яростным. На мой взгляд, театр должен быть жестким по отношению к актеру и к зрителю. И мне кажется, Петру Наумовичу нравилось, что я так думаю. Он никогда не ругал меня за то, что я люблю «страданку».

— В чем суть его режиссуры, как вам кажется?
— Ох, какой серьезный вопрос. В его спектаклях не было персонажей без нелепостей и острых углов. Он, как никто, чувствовал пароксизмы человеческого существования. Особенно женского.

— Кстати, про женщин. В «Мастерской» много прекрасных актрис, и все — примы. Между вами никогда не было ревности?
— Нет. Но это благодаря Петру Наумовичу, наверное. Он говорил буквально следующее: «Так, у этой была роль в этом году. А давайте теперь придумаем вот для этой. Ей тоже нужно что-то дать». Несмотря на всю свою сложность — ведь он мог нас ругать, потом восхищаться, плакать на спектаклях, затем игнорировать — он всегда думал о нас. Очень любил своих актрис. Это такое счастье!

— Что вы думаете о российском театре сегодня?
— О, по этому поводу мы устраиваем с мужем дебаты дома. Поэтому мне довольно сложно ответить коротко. Но я думаю, что в старом значении психологический театр перестал существовать. Даже хорошие спектакли, сделанные в этой эстетике, уже не могут тронуть. Они не могут тронуть молодых людей, мою сестру, которая учится в театральном институте на курсе Сергея Васильевича Женовача. А спектаклей, где был бы психологизм в смысле глубины постижения человека плюс новая форма, таких спектаклей, на мой взгляд, катастрофически мало. Ну вот кто сейчас лидер нашего поколения? Богомолов. Хорошие или плохие, но лично для меня его спектакли — это капустники. Я знаю, Богомолов умный человек. Я смотрела и читала его интервью. Мне любопытно за ним наблюдать.
Он много говорит о карнавальной культуре, но для меня его спектакли очень далеки от карнавальной культуры в том смысле, который в это понятие вкладывал, например, Бахтин. Все-таки карнавальная культура — это культура, в которой уничтожают Бога для того, чтобы он родился заново. А у Богомолова нет этого рождения. Какой тогда смысл?

— Вы не хотели бы с Богомоловым поговорить? Или, может быть, с кем-то еще из современных режиссеров? О чем бы вы их спросили?
— Позиция Богомолова вроде как бунтарская. А я люблю бунтарскую позицию. Очень люблю. Невозможно жить в нашем мире и не быть бунтарем. С одной стороны. С другой стороны, бунтовать надо по большому счету. Свести «Идиота» к идее педофилии — это мелко. Так что нет, не хотела бы я с ним поговорить. И наверное, ни с кем из режиссеров. Это-то и грустно. Поэтому у нас в театре ставят актеры. По крайней мере, это возможность найти что-то свое. И результат здесь, может быть, не так важен, как процесс. Я действительно так считаю. Сегодня лучше искать самому. Это честнее.

— Как вы относитесь к тому, что российский театр так стремится стать европейским?
— Я очень плохо к этому отношусь. Это комплексы! Русский театр никогда не был европейским и никогда им не будет. Потому что и Мейерхольд, и Вахтангов, и Станиславский — они все искали новый театр, опираясь на русскую ментальность. Конечно, чем больше талант, тем больше он вне наций. Но не бывает талантов, отрицающих свои корни, национальность, родину. Мы никогда не догоним Европу в театральных технологиях, в формальных каких-то вещах. На русской почве это смешно выглядит. Мне вообще кажется, наше время страшно тем, что «вымывается» все русское. У меня прямо апокалиптические настроения по этому поводу. Потому что это касается всего. Вообще всего. У людей нет чувства родины. А я хочу, чтобы у моих детей было чувство родины, России. И мне не очень приятно читать Дмитрия Быкова, который пишет «а был ли мальчик», имея в виду идею России. Когда он пишет о том, что вся русская литература заимствована, что она никогда не сострадала «маленькому человеку», это настолько неправда, что выглядит как какая-то диверсия. Погоня за европейским и в театре, и в искусстве, и в жизни может привести к катастрофе.

— В чем, на ваш взгляд, проявляется наша русскость, самость?
— Проявлялась. Наверное, уже можно так сказать. Мне кажется, в духе. Недаром на рубеже ХIХ-ХХ веков Рильке приезжал в Россию и говорил о том, что если и будет возрождение человечества, то начнется здесь, у нас. «Лишь Россия граничит с Богом»,— это слова европейца Рильке. Духовные потребности всегда были ментальной русской чертой. А сегодня это ушло. Если искусство перестанет говорить о вечном, это будет антимир. 

— Вы говорите о том, что вас огорчает. А что радует?
— Радует то, чтобы хотя бы были люди, за которых стоило и стоит держаться. Я не думаю, что мы живем в тоталитарном обществе, возвращаемся в сталинский режим. Абсолютная белиберда. Я не либерал. Очень хорошо кто-то написал: «Либерал в России рано или поздно превращается в человека, который гадит на свою страну». Если ты хочешь что-то сделать, для этого есть все возможности. В каком же мы тоталитарном режиме живем, если в театре, например, каждый ставит все, что хочет?
Я не считаю, что наша страна на каком-то тупиковом пути. Даже вот это «насаждение патриотизма», как это интерпретируется либеральной общественностью. Чем это плохо? С каких пор любить свое отечество стало стыдным? Массовая культура всегда была примитивной.
Но лучше уж массовая культура будет направлена в сторону патриотизма, чем в сторону нивелирования ценностей.
Я неоднозначно отношусь к советским временам, естественно, не хотела бы (да это и невозможно) возвращения заидеологизированности общества. Но то, что, например, люди знали, что надо читать книжки, и читали их, и этот постулат был незыблем,— для меня это лучше, чем наша новая «идеология» — каждую субботу ездить в «Ашан» или черпать сомнительную информацию в соцсетях. Что сегодня главное? Быть успешным, быть в формате. Я ненавижу это слово — «формат». Скоро, наверное, буду ходить в одежде бомжа. Я ехала к вам в такси с водителем, который был одет лучше, чем я. И он явно был удивлен моему «неформату» в одежде — я не соответствовала его машине. Так вот, я очень хочу не соответствовать машинам представительского класса или спектаклям, которые модны. Не хочу соответствовать любому формату. Могу сказать, что это мой принцип существования. 

— А настоящая роскошь для вас что?
— Время. Я мало успеваю. В моем окружении есть люди, у которых есть возможность заниматься самообразованием,— я им завидую. Но я же хочу дружить со своими детьми, а для этого нужно время. Кто-то сказал, что любовь — это количество времени, которое ты уделяешь тому, что ты любишь.

— У вас двое сыновей. Как вы их воспитываете?
— Самое главное, что должно быть в человеке,— это сложный внутренний мир. Пускай мои дети получают «тройки», плохо пишут тесты и не сдают ЕГЭ. Главное — чтобы и у старшего, и у младшего сыновей был богатый внутренний мир. 

— Чего вы боитесь?
— Я так много чего боюсь! Наверное, больше всего боюсь за своих близких. Боюсь не заметить, что перестала развиваться. Мне 9 сентября исполнилось 40 лет. Вроде это абсолютная условность — возраст. А с другой стороны… Ты оглядываешься и смотришь на своих близких и дальних друзей… Люди меняются не в лучшую сторону, осуждают других, совершенно не замечая за собой тех же недостатков. Они не могут и не хотят увидеть, что давно остановились. Вот этого не хотелось бы обнаружить в себе.

— Как вы ощущаете возраст?
— У меня очень странное отношение к возрасту. Иногда кажется, что мне 72 года, я ощущаю эти 72. А в другой раз чувство, что мне совсем мало лет. (Смеется.) Твой возраст — это твое ощущение жизни, твои дети, способность радоваться и огорчаться. Физиологически, конечно, ощущаю, что старею. Но это даже любопытно.

— Ваш муж тоже актер и работает в одном с вами театре. Обычно все говорят о минусах актерского брака, а я у вас хочу спросить о плюсах.
— Минусы? Я даже не понимаю, в чем они могут заключаться. Мы же не слесари и не сантехники. Тогда бы было неприятно все время находиться рядом. (Смеется.) Наверное, от нас бы плохо пахло. Театр же — это призвание. Им постоянно хочется заниматься. По-моему, еще любопытнее делать это вместе с любимым человеком.

— Бывают дни, когда вы с мужем не думаете о театре?
— Наверное, нет. Мы все время что-то обсуждаем. И мой старший сын с нами о театре говорит. (Улыбается.)

— Что вас может рассмешить?
— Много чего. Я люблю смеяться. Люблю анекдоты, которые нельзя рассказывать. (Смеется.) Вчера с детьми бесилась!

— Что вам в себе нравится, а что нет?
— Прямо я вам так сейчас и сказала! А вообще, того, что не нравится, больше. Бродский говорил, что люди отличаются друг от друга степенью отчаяния от самого себя. Мне кажется, это очень точно. А с самой собой очень сложно бороться.

— Последний вопрос задам несерьезный. Если бы вы обладали какой-то сверхсилой, что бы это было?
— Мне Петя (старший сын Полины Агуреевой.— “Ъ”) все время такие вопросы задает. (Смеется.) Честно отвечать? Я бы летать выбрала.

Источник: «Коммерсант Lifestyle»