Рождение трагедии из духа

Заступивший недавно на территорию кино и сразу же впавший от него в «Эйфорию» Иван Вырыпаев продолжает оставаться человеком театра. Теперь еще и конкретного театра — «Практика», худруком которого он с начала сезона является. Только что в качестве худрука он выпустил здесь свою первую премьеру — «Июль». «Июль» оказался жарким. 

У текстов Вырыпаева вообще, но у этого в особенности, есть некое свойство, которое сразу не определишь. После долгих поисков нужного слова я остановилась на таком — дистиллированность. В разное время в разных интервью автор «Кислорода» уверял, что писатели должны отражать в своих произведениях современную жизнь, но, кажется, именно он - меньше любого представителя новой драмы — фиксирует течение этой жизни. Действие главных его сочинений словно разворачивается на каких-то космических просторах, где без руля и ветрил летают демонические герои, пытающиеся найти веру в неверии, мораль — в безнравственности, любовь — в отсутствии любви. И чем дальше, тем опаснее становятся перевертыши. Ох, как страшен его месяц «Июль»!

Сами по себе эти перевертыши, однако, скорее роднят Вырыпаева с новой драмой. Отличает другое — дистиллированный пафос. Едва ли не все современное искусство стремится принизить возвышенное. Спустить с котурнов. Убрать пафос, потому что он может быть только ложным. Вырыпаев встает на котурны и с них вещает Господу и миру. Он не с современностью выясняет отношения, он выясняет отношения с бытием.

Герой романа Патрика Зюскинда «Парфюмер» решил, что из всего — не только из цветочных сборов, но даже из самой человеческой красоты — можно извлекать некую эссенцию. Или, точнее, квинтэссенцию. Вырыпаев пытается проделать с действительностью примерно тот же эксперимент, что Гренуй с женщинами, — извлечь из нее эссенцию. На спектакле, который начинали ставить разные режиссеры, а поставил в результате верный соратник Вырыпаева Виктор Рыжаков (он же ставил и «Кислород» и «Бытие № 2»), можно испытывать эстетическое наслаждение от самого процесса возгонки. Пересыпанная матом-перематом и жуткими физиологическими подробностями история о маньяке-людоеде, из-за сущей ерунды убившем соседа, потом удушившем собственными руками шелудивого пса и съевшем его, потом разрезавшем на мелкие кусочки и тоже съевшем своего спасителя священника Мишу, потом пожравшем медсестру, постепенно превращается в историю о скитаниях души в земной юдоли, о любви дьявольской силы в прямом смысле этих слов всепоглощающей и всепожирающей. Все самые важные понятия человеческой жизни, написанные в начале «Июля» со строчных букв, в конце надо бы писать с прописных. Чем страшнее зачин, тем возвышенней финал. Тут даже мельком упомянутые сыновья героя проживают в городе Архангельске. Вслушайтесь в его название. 

Вложенный в уста изумительной актрисы «Мастерской Петра Фоменко» Полины Агуреевой монолог людоеда подвергается еще одной возгонке — уже сценической. И можно твердо сказать, что актрис такой безрассудной отваги (и такой безупречной техники) наш театр давно не видывал. Агуреева не играет. Она не демонстрирует нам свою пленительную хрупкость. Она проделывает с этим текстом то, что сам Вырыпаев проделал с действительностью. В концертном платье со строгим выражением лица на практически пустой сцене она кажется бесстрастным проводником текста. Не смысла его, но его ритма, мелодики, звуковой палитры. В ее бесстрастности содержится удивительная театральная энергия — причем тоже в каком-то чистом, беспримесном состоянии. 

Стилистические особенности шизофренического, изломанного, не могущего успокоиться ни в вере, ни в неверии сознания Вырыпаев передает мастерски. Романтизм с его манфредовским бунтом, Достоевский с его «человеком из подполья», Жан Жене с его интересом к изнанке души… Все это (и еще многое другое) мерцает в «Июле» неявными литературными реминисценциями. Выделка текста и его поэтический строй заставляют местами даже вспомнить Фолкнера, гениально передавшего в «Шуме и ярости» поток сознания слабоумного Бенджамена. Но главное все же не в этом, а в самом процессе дистилляции. Претворение слов в ритм, физиологии в чувство, обсценной лексики в поэзию — вот тема и сюжет этого удивительного спектакля. Так могли бы, наверное, пахнуть духи Гренуя. Но жизнь пахнет иначе.

Ее запахи слышны не только у завороженных ее неприглядной фактурой новодрамовцев, но и у Достоевского, и у Жене, и у Байрона. У Вырыпаева эти запахи, несмотря на нарочитую физиологичность его произведения, расслышать сложно. Из бренной материи у него рождается в результате — нет, не царство духа, а одна лишь голая метафизика. И жуткий его людоед лишь на первый взгляд кажется живым. Если и можно предъявить его поэтичному макабру какую-то претензию, так только ту, что предъявляешь герою «Парфюмера» — свою волшебную эссенцию он умел извлекать не из живых, а только из мертвых тел.