Войти в кадр и вернуться

На это неделе выходит в прокат фильм «Битва за Севастополь». Одну из главных ролей в нем сыграл Евгений Цыганов.

— Чем вы руководствуетесь, принимая решение об участии в каком-либо проекте? Чем вас, в частности, привлекла «Битва за Севастополь»?

— Обстоятельства, которые могут привлекать, — текст, роль, гонорары какие-то, хотя тут они самые обыкновенные. Но интереснее людей все равно ничего нет. Сергей Мокрицкий (режиссер фильма «Битва за Севастополь». — «Эксперт») — интересный человек, интересный художник. У него была концепция, которая была интересна прежде всего ему самому, а это важно, потому что если одному человеку что-то интересно, то он в состоянии заразить этим интересом всех остальных. Роль у меня небольшая, но он меня убедил, что ему нужно, чтобы эту роль сыграл я. Этого для меня было достаточно.
Реклама

— Как ваша жизнь разделяется между кино и театром?

— На сегодняшний день она никак не разделяется, потому что я не снимаюсь, не репетирую: у меня сократили спектакль. Я нахожусь в состоянии паузы, и мне нравится этот период. У меня был год, посвященный постановке «Олимпии» (спектакль по пьесе Ольги Мухиной. — «Эксперт») в «Мастерской Фоменко», и «Битва за Севастополь» стала единственной киноработой, которую я себе тогда позволил. И хотя на съемки уходило четыре дня в течение двух месяцев, я все равно напрягался, уезжая. Потому что шли репетиции, и мне казалось, что если я уеду, то все остановится, что это предательство по отношению к театру, что я нужен здесь, что у меня куча неразрешенных проблем, и как я могу уезжать, ведь это же мое, я не могу это бросать. Но каждый раз, когда попадал на съемку к Мокрицкому, понимал, что это огромное счастье, потому что это талантливо, это интересно с точки зрения того, как это происходит. Процесс съемок иногда важнее результата в силу разных обстоятельств: кино может не выйти, может не сложиться, зрители могут по-разному на него отреагировать, и сам факт совместного проживания творческой жизни всегда очень важен. Практически после первого съемочного дня я понял, что ни о чем не жалею.

— Что для вас значит опыт режиссерской работы, полученный при постановке «Олимпии»?

— Я несколько раз начинал репетировать какие-то вещи, и, поскольку учился на режиссерском факультете, сам опыт режиссерской работы для меня не был чем-то совсем уж новым. В таких ситуациях важно то, насколько ты способен довести до конца начатую историю, потому что все сопротивляется именно этому. Я иногда уезжал на съемки в состоянии «Да гори оно все огнем!». Не идете мне навстречу? И не надо, не складывается так не складывается. А у Мокрицкого война идет, мы же снимали на Украине, и там в какой-нибудь из дней может никто не выйти на работу, съемочные машины могут уехать на Майдан. Мы ехали через всю Украину и видели, как, например, в Каменец-Подольском были разбросаны мешки, стояла бронетехника, люди в камуфляже охраняли дороги. Были допросы, было сложно проходить границу. Вам скажи, что завтра надо лететь в Мариуполь работать, и вы подумаете о том, как вы прожили эту жизнь, насколько вам грустно расставаться со своими близкими, какие у вас были планы на ближайшее время, о чем вы мечтали в детстве… Обо всем этом вы, наверное, подумаете. У вас может быть разный опыт. Вы можете браться за разные вещи: «Дай-ка я приготовлю плов, настоящий узбекский плов!» Готовите, готовите — и вдруг понимаете, что все неправильно сделали, и все бросаете, не доводите до конца. В этом беда.

— Как вы сейчас оцениваете результат постановки «Олимпии»?

— В театре результат — понятие смещенное. Каждый спектакль зависит от множества обстоятельств. Результат в том, что мне и артистам эта работа была интересна, мы эту работу любим. Она развивается, меняется. И то, как ее воспринимают зрители, какой я от них получаю отклик, как они реагируют, для меня очень лестно. Мы не могли ожидать, что сложится так, как это сложилось. Что-то не произошло, что-то могло бы быть по-другому, какие-то вещи не удалось реализовать — все это позади. Что есть, то есть. Когда у вас рождается ребенок, вы, может, мечтаете, чтобы он стал кудрявым брюнетом. А он вырастает блондином, но все равно он ваш, все равно любимый.

— Для вас существует какая-то дистанция между тем, что вы делаете в кино и в театре?

— Можно устроить чайную церемонию, а можно уйти в запой — и то и другое вроде как связано с выпиванием. Между работой в кино и театре примерно такая же связь. Есть прекрасные актеры театральные, которые не смогли стать киноактерами, потому что в кино они казались неубедительными, странными, слишком театральными, а есть артисты киношные, которые совершенно беспомощны на театральной сцене. Это разная энергия, разные законы, разная природа. Нам говорили, что даже поступление в театральный вуз — это особый жанр, и есть люди, которые владеют им в совершенстве. Я пару раз вел какие-то церемонии, и это тоже отдельная история. Здесь тоже есть свои мастера, а я здесь чувствую себя беспомощным, не знаю, как это делать. Когда-то мы сдавали предмет «Художественное слово», были какие-то конкурсы, ты берешь текст и один подаешь его на зрителя. Все требует отдельных навыков, отдельных подходов. Бывают разные фильмы разных жанров, но главное, чтобы это попадало в зрителя, чтобы он мог подключиться к тому, что видит на экране. В «Битве за Севастополь» он должен поверить, что вы военный человек, что вы любите эту женщину, что вы снайпер и умеете стрелять из снайперской винтовки, что вы хотите жить и что вас убивают. Хорошо, если это у вас получится. Больше ничего не надо. В театре организм по-другому работает, и власть у вас над зрителем другая. В кино все решает режиссер: как он тебя порезал, такая у тебя и роль получится. Для «Битвы за Севастополь» сцен с моим участием было снято в несколько раз больше, чем вы увидите на экране. В итоге они уместились в две песни (в сценах с участием Евгения Цыганова за кадром звучат песни в исполнении Полины Гагариной «Кукушка» и «Обними меня» «Океана Эльзы». — «Эксперт»), и такова воля режиссера. А в театре ты пришел, «взял» зал — и какую паузу ты себе позволил, такой она и будет.

— В каком фильме вы поняли, что у вас получается играть в кино?

— В фильме Иры Волковой «Диалоги», где все бесплатно снимались, у меня есть сцена, снятая одним планом. И, пока мы снимали, я не понимал, что я там делаю, зачем это надо, вообще что это: все-таки должна быть какая-то мотивация. И очень хорошо помню: когда она сказала, что мы это сняли, я почувствовал, что мы что-то очень важное сделали. Я понял, что то, что мы сейчас сделали, — это достаточно сложно, и ради того, чтобы эту сцену снять, надо было прожить какую-то историю.

— Есть какие-то примеры выстраивания актерской карьеры, которым вы хотели бы следовать?

— Примеров нет. У меня одно время кухня была заклеена пожелтевшими газетами, и я вклеивал в них портреты тех людей, которых я люблю, ценю, которые мне интересны: Вим Вендерс, Вернер Херцог, Ник Кейв, Курт Кобейн, Владимир Маяковский, Борис Пастернак, Уильям Шекспир. Но я не хочу прожить чужую жизнь, даже если это жизнь великого поэта, композитора, драматурга, актера. Как правило, это трагические судьбы.

— Вас не тяготит амплуа романтического героя?

— Два дня назад другой журналист говорил мне, что у меня амплуа циника, что противоречит вашему утверждению. Все эти разговоры о том, что за мной закрепилось какое-то амплуа, субъективны. У меня нет никакого амплуа. Мой персонаж в «Битве за Севастополь», он романтик или циник? Мокрицкий говорил: «Он самурай. Он воин и следует воинскому кодексу чести». После того как прошли первые четыре серии фильма Тодоровского «Оттепель», кто-то, когда критиковал эту историю, писал: «Не верю тому, что играет Цыганов, потому что если это шестидесятые годы, то он должен был воевать, не мог не воевать, а он не похож на человека, который воевал». А по сценарию герой и в самом деле не воевал. И меня критиковали, не досмотрев фильм до конца, что на кого-кого, а на воевавшего человека я не похож никак. Могут быть обстоятельства, которые не очень бросаются в глаза, но они все-таки проступают в актерской игре.

— Успех «Оттепели» как-то повлиял на вашу жизнь?

— Все, что идет в телевизоре, очень влияет. Когда-то вышел фильм «Красный жемчуг любви», и по телевизору гоняли клип «Бумбокса» с отрывками из него. И мне говорили: «Мы тебя знаем, ты тот парень, который играл в клипе “Бумбокса”„, хотя я не снимался никогда в этом клипе. Так это работает. Люди смотрят телевизор. У меня его нет. „Оттепель“ шла по телевизору. У нее были рейтинги, и, конечно, меня узнают. Но эти истории быстро заканчиваются. Начинают идти другие сериалы, люди начинают узнавать других актеров. Я думаю, что Никиту Тарасова, который играет в сериале „Кухня“, узнают гораздо чаще, чем меня, и это прекрасно.

— Как вы оцениваете российскую киноиндустрию? Дает ли она шанс таким актерам, как вы, реализовать свой творческий потенциал?

— Я ничего не знаю про свой потенциал. Когда я снимался в „Оттепели“, у меня параллельно была еще одна работа, мне надо было купить квартиру, и полгода у меня не было выходных: в июне в кадр вошел — в декабре из кадра вышел. В семь утра у меня во дворе стояла машина, я выходил из дома и ехал на съемочную площадку. Когда мне сказали, что так будет, я подумал, что сдохну, что это будет чудовищно, но внутренне решил: хрен с ним, я должен это сделать. А мой отец в этот момент вдруг сказал так просто, в воздух: „А ты знаешь, что человек реализует себя в жизни, как правило, всего на двадцать процентов?“ А я думаю: „Может быть…“ Мы ничего не знаем о том, на сколько мы себя реализовываем. Террорист из группы РАФ (Rote Armee Fraktion, „Фракция Красной Армии“, немецкое леворадикальное движение. — „Эксперт“) объявил голодовку и довел себя до того, что весил 36 килограммов, но он как-то существовал. Буддийские монахи в состоянии медитации по восемьдесят лет живут без пищи и могут не дышать. Мы ничего про себя не знаем. Может быть, это вообще не моя профессия, или не ваша — то, чем вы сейчас занимаетесь. На самом деле вы замечательный скрипач, и вся ваша моторика, вся ваша слуховая органика идеально созданы для игры на скрипке. А вы об этом даже не догадываетесь и делаете то, что делаете. Когда я пришел на озвучивание ленты „Прогулка“, которая была для меня третьим фильмом, то понял, что мне неинтересно. Я уже знал, как это делается, и для меня это стало просто работой. А первые два фильма для меня были совершенно особенными. Хотя, может быть, любопытство — это не так важно.