«Дон Жуан» стреляет в упор

Весной Дмитрий Крымов начал репетировать на сцене Мастерской Петра Фоменко «Дон Жуана» Моцарта. Начал 29 апреля, репетировал весь май и продолжает. Рассказываем, что ждать от спектакля, который называется «Моцарт “Дон Жуан”. Генеральная репетиция», и в котором, по чеховским заветам, непременно есть ружьё.

Спектакль врезается в зал с самого начала. Из-за кулис выбегают «работники сцены» и затевают бурную деятельность: гомонят, командуют, двигают мебель. Опрыскивают: в воздухе долго стоит запах антисептика. Охранник по рядам предлагает маски. Всё выглядит так, что начинаешь сомневаться действительно ли это актёры или спектакль на самом деле ещё не начался. Сомнение остаётся даже тогда, когда «работники» непринуждённо вынимают фрагмент первых трёх рядов, пересаживают зрителей на другие места и втаскивают массивный режиссёрский стол.

Это «пограничность» постановки и реальности остаётся до конца. Имена у актёров и их героев одинаковые – и это тоже не просто так.

Репетиция начинается, входит заслуженный Режиссёр. Грузный, с тяжёлой походкой, с проседью. Он говорит по телефону – его голос именно такой, каким и должен разговаривать пожилой мэтр. Евгений Цыганов абсолютно неузнаваем в этом теле, лице и голосе.

Он стар, он известен, он снова ставит «Дон Жуана» Моцарта на фоне белых помпезных декораций. Над его головой и над сценой нависает огромная хрустальная люстра. То, что начинается как обычная репетиция, быстро и незаметно превращается в сюрреалистическое действо. Словно зритель попадает непосредственно внутрь старого режиссёра, в его голову.

В его голове то, что он привык делать. Всё можно отрепетировать. Любую часть, любую сцену. Стоит только скомандовать – и актёры будут повторять раз за разом, пока не получится идеально.

В его голове то, что он хотел бы сделать. Чтобы помощник вовремя подал ружьё и патроны – застрелить бесталанного молодого артиста. Чтобы брызнула кровь и запачкала дорогие белые декорации. Чтобы можно было дёрнуть за шнур – и люстра бы покачнулась и разнесла весь театр вдребезги.

В его голове его труппа. Актёры, с которыми он привык работать и работал много лет. Кто-то уже стар, кто-то уехал, кто-то забросил сцену. Словом диктатора он возвращает их обратно – и они возвращаются, трепыхаясь на ниточках своих ожиданий, эмоций и чувств. Осуждают его на все лады и не могут покинуть.

В его голове воспоминания.  Они похожи на телевизионную передачу, творческий вечер. Картинки, фотографии, открытки из прошлого – из его рта потоком льются рассказы, один за другим, смешиваясь. Вот тут были съёмки, вот тут – другие съёмки, отдых, рестораны, гастроли, Бродский за соседним столиком, знаменитые актёры. В этом всплеске воспоминаний Режиссёр больше всего похож на собирательный образ.

– И Инночка была, да… Инночка должна была сегодня прийти, не знаю, смогла ли…

25 мая мэтр искал глазами в зале «Инночку». И ведь она действительно смогла прийти. Инна Чурикова и Глеб Панфилов смотрели эту генеральную репетицию вместе со зрителями.

В его голове ностальгия, тепло, любовь. Шарик, который всегда в кармане. Если его надуть и провести по нему, плотно прижав пальцы – он будет скрипеть точно так, как высокая мачта, когда корабль идёт на всех парусах.

Всё это похоже на цветные стёклышки в калейдоскопе. Крутишь, встряхиваешь – и они перемешиваются, превращаются в новый орнамент. В этом «волшебном фонаре» есть всё — и одновременно ничего нет.

В спектакле нет одной или нескольких чётко оформленных чувств, эмоций, которые бы цепляли и тащили насквозь, которые бы точно и убедительно говорили, о чём всё это. Иногда происходящее напоминает театральный капустник. Иногда — варьете Воланда. Это действительно больше всего похоже либо на театр абсурда, либо на то, что происходит у человека внутри.

Так и хочется сказать: «Маэстро, урежьте марш!». Но маэстро хрипит, цепляется за традиции, за воспоминания, за театр, за свой упрямый характер и требует, чтобы ставили всё, без сокращений. И с каждой минутой осознание становится всё чётче. Оно прорывается сквозь куски рассыпавшихся декораций, сквозь искры, которыми больше нельзя разжечь огонь.

Это предсмертный сон. Неизвестно, после какой по счёту репетиции и переработки «Дон Жуана» смерть действительно наступит. Но она точно придёт – и в какой-то момент её начинаешь ждать. Больше невозможно смотреть, как старый режиссёр всё сильнее увязает в картинках своего прошлого, общего театрального прошлого. А, может быть, он уже умер и таково его чистилище?

Из разгромленных в первом акте декораций собран не менее роскошный потолок с лепниной. Он лежит на полу, а потом на тросах его поднимают над сценой чуть наискосок. Словно приоткрывают крышку музыкальной шкатулки. А там, внутри, всё ещё тихо поют арии «Дон Жуана», репетируют, раскидывают игрушки, строят из кубиков новые декорации. Ещё больше, ещё роскошнее, ещё современнее, ещё ярче, ещё прогрессивнее, ещё…

Гигантские ноги зебры и, отдельно от них, огромная полосатая голова. Режиссёр любовно приникает к ней – и она падает, давя его своим весом. Кажется, что вот они, бояре на трапеции, но предсказуемого конца не случается. Дальше будет новая репетиция – и новый круг по воде.

«Монтировщики, ставьте кладбище». Главный герой до самого конца считает, что управляет всем. Он мечется и кричит: “Кто здесь режиссёр? Я режиссёр!” Но время в нужный момент пьесы ставит точку. Репетиции закончились, спектакль поставлен, но гастролей не будет. Режиссёр никуда не поедет.

Источник: Musecube