Одна абсолютно счастливая Москва

Вообще-то привлекший внимание Миндаугаса Карбаускиса неоконченный роман Андрея Платонова называется «Счастливая Москва». Но, чуть изменив название, режиссер намекнул нам, что его новый спектакль — это что-то типа второй части сценической дилогии: в прошлом сезоне Карбаускис удачно инсценировал «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева, а теперь вот на афише «Табакерки» появится еще один «Рассказ о┘».

Что же общего, спросите вы, между прозой Леонида Андреева и Андрея Платонова? Да хотя бы то, что в обоих случаях речь идет о таком способе освоения прозы, при котором в неприкосновенности оставлена авторская речь. Актеры Карбаускиса не пытаются перевоплотиться ни в несчастных андреевских повешенных, ни в счастливых платоновских комсомольцев, а лишь рассказывают о своих персонажах в третьем лице. А чтобы уже окончательно срифмовать два спектакля, Карбаускис процитировал сценографическое решение «Рассказа о семи повешенных». Снова на сцене гардероб, в котором множество висящих пальтишек терпеливо дожидаются своих хозяев. Театр начинается с вешалки, говорите? Так вот же вам вешалка, получайте. Только повешенных пальтишек здесь уже не семь, как в спектакле по Леониду Андрееву, а, надо полагать, целый миллиард. Все человечество, ищущее счастья в коммунизме, раздевалось у этих гардеробщиков. О ком бы из великих мира сего ни заговорили актеры, на каждого отыщется свой номерок. Вот тебе фуражка Сталина, вот кепка Ленина, а вот профессорская шапочка химика Менделеева. Даже доктор Заменгоф, изобретатель международного языка эсперанто, и тот доверил пальто этому всемирному гардеробу.

Герои спектакля Карбаускиса учатся, по выражению Андрея Платонова, «мужеству беспрерывного счастья». Кумачовая радость так и брызжет со сцены: в костюме каждого из персонажей непременно отыщется этот цвет всеобщего коммунистического счастья. На сцене красным-красно от букетов революционных гвоздик, от революционных шинелей. Даже трусы у красноармейцев и те окрашены в счастливый революционный цвет. И уж конечно, нет никого счастливее в этом повествовании, чем Москва. Москва Ивановна Честнова, со звонкой комсомольской силой исполненная актрисой Ириной Пеговой, — это вовсе не город, а главная героиня романа Андрея Платонова, заслужившая свое ФИО благодаря сознательности детдомовского начальства.

Счастье Москвы Ивановны известно какого свойства. Меньше чем на всеобщее счастье человечества она никак не согласна, а личными телесными удовольствиями пренебрегает. В человеческом теле герои Андрея Платонова видят лишь досадную преграду, мешающую поискам мировой души, мирового электричества. «Она любила огонь дров в печах и электричество, но так, как если бы она сама была не человеком, а огнем и электричеством», — говорит Платонов о Москве Честновой. Выход за пределы собственного тела и детский вопрос «где же буду я, когда меня не будет?» — все эти мотивы так или иначе проглядывают во всех спектаклях Миндаугаса Карбаускиса. Душа, лишившаяся телесной оболочки, обычно сразу у него веселеет и становится заметно счастливее. Бесплотные души бродят у Карбаускиса из спектакля в спектакль, включая и андреевский «Рассказ о семи повешенных», и фолкнеровский «Когда я умирала», и даже ибсеновскую «Гедду Габлер». В «Рассказе о счастливой Москве» платоновские герои с любопытством разрезают чье-то тело и пытаются там отыскать счастливую человечью душу при помощи последних достижений науки.

Спектакль Карбаускиса переполнен песнями 20-30-х годов. Кажется, что режиссер совершенно сознательно устраивает перекличку со спектаклем «Одна абсолютно счастливая деревня», в котором его учитель Петр Фоменко почти так же обошелся с советской прозой. Даже песенки в этих двух спектаклях при желании можно найти общие, например «В деревне нашей, право же, нет другой такой Челиты».

Всем хорош «Рассказ о счастливой Москве». Но все же фоменковский ученик Карбаускис переоценил универсальность отмычек, с помощью которых он легко справится с любым прозаическим материалом. С витиеватым Андреем Платоновым его актеры обошлись совершенно так же, как с Леонидом Андреевым: нет-нет да и тонут в словах, нет-нет да и уходят в мешающие филологические или бытовые подробности. Андрей Платонов, наверное, сказал бы, что вся эта словесная и телесная шелуха лишь мешает «сердцебиению счастья».