Режиссер, который ничего не хочет делать

О режиссере Миндаугасе Карбаускисе, окончившем в 2001 году режиссерский факультет РАТИ на курсе Петра Фоменко, неловко говорить как о «модном» или «востребованном» режиссере. У него репутация интеллектуального режиссера. Недавняя премьера Театра Табакова, «Рассказ о семи повешенных» по рассказу Леонида Андреева, — очередное тому подтверждение. 

 — В одной из рецензий на премьеру «Рассказа о семи повешенных» я прочла, что «Андреев, спору нет, писатель второстепенный…» и что «мужественный режиссер Карбаускис всегда заступается за нелюбимых».

 — Действительно, есть в России группа людей, которая имеет к Андрееву отношение не очень благосклонное. Мне нравится чувствительность Андреева к окружающему миру. Мне кажется, это его фраза, что «есть одно понятие, которое не имеет отношения к смерти, — это человеческая глупость». Мне нравится, что он писал и плакал: две строчки напишет и заплачет. Я так не могу, поэтому мне это нравится. В рассказе он написал про семь человек, а в письмах писал, что если их тысяча семь, то это невыносимо. Я не отличаюсь такой сверхчувствительностью. Поэтому Андреева очень уважаю. Я вообще многое понял, когда увидел его фотографии — он фотографировал семью, себя, друзей… Как-то мне сразу стало понятно: лицо и человек — абсолютно современные. Кроме того, он долго жил в Прибалтике, он знал дни без солнца…

 — Мне кажется все же, что такие вещи, как «Рассказ…», «Старосветские помещики», «Когда я умирала», может ставить только человек, в котором есть способность к состраданию. 

 — Что во мне есть, я узнаю только в конце работы над спектаклем. Если ты хочешь что-то делать, куда-то погрузиться, значит, тебе этого не хватает. У меня чаще бывает желание ничего не делать, чем что-то сделать. Потому что я, наверное, по природе — цельный человек, ощущаю себя таким — могу просто так лежать на диване… А что получилось — определяется постижением чего-то: того, что ты узнаешь за пять дней до премьеры, за три дня до премьеры. Вот эта вот череда открытий человеческих и профессиональных и есть основной момент при выборе материала.

 — Как вам живется на русской сцене с литовским менталитетом? Дмитрий Назаров рассказывал, что во время репетиций «Дяди Вани», не понимая, чего вы добиваетесь, задал вам вопрос: «На каком языке вы думаете?»

 — Думаю я на том языке, на котором говорю. Но мы же общаемся на языке разных школ. Обязательно надо переводить! Себе на пользу надо переводить — чтобы не замыкаться на том, что я знаю и в чем мне комфортно. А когда артист нервничает, скандалит, это — на пользу, значит, что-то происходит.

 — На что вы ориентируетесь при выборе актеров?

 — Я не очень дружу с артистами, и артисты, мягко сказать, не очень дружат со мной. При постановке Андреева такие отношения были бы невозможны — уже невозможно было бы не дружить, шла по-настоящему студийная, сознательная работа. А в остальных случаях — по-разному бывает. Артист для меня — иногда препятствие, иногда — помощь, иногда — просто артист. Я очень часто расстаюсь с артистами во время работы. Не из-за личной неприязни — когда летали скамейки в «Когда я умирала», я не менял артистов. Менял, когда понимал, что артист достиг максимального уровня компетентности и этот уровень — недостаточен. Я вообще люблю работать с артистом — как с профессионалом, а не с человеком. Ведь я работаю не с одним актером, а с пятнадцатью, с семнадцатью. А каждый из них воспринимает меня так, как будто я работаю только с ним┘

 — Вам интересно сформировать свою команду актеров?

 — У меня есть своя команда! Приходите на «Рассказ о семи повешенных» — это моя команда. На сегодня…

 — Вы помните тот момент, когда вы впервые ощутили власть над людьми, как режиссер…

 — Первым человеком, кричащим на подчиненного, которого я увидел в жизни, был мой отец, председатель колхоза, ругавший комбайнеров. И в моих глазах это было не в пользу отца. Мне казалось — так нельзя! Но когда я сам впервые закричал на актера, то понял, что от этого никуда не деться, понял, почему отец кричал. Когда делаешь дело, либо ты идешь на какие-то эмоциональные потери, которые потом компенсируются результатом, либо ты не сделаешь дела. Все эмоции уходят в дело. Это зона, о которой потом хочется забыть — такая профессия. Эта власть не имеет никакой сладости, это такая горькая очень власть… Ты можешь обидеть человека, ты все время влияешь на другого — это только ответственность, ничего хорошего в этой власти нет. Поэтому, мне кажется, режиссерская профессия — не очень хорошая.

 — Вы сравниваете себя с кем-нибудь из режиссеров? Кто для вас образец?

 — Уже не сравниваю — молодость прошла. Если раньше был, может быть, один образец, то сейчас их - шесть-семь-восемь. Если раньше все упиралось в одно лицо, то сегодня каждое свежее, точное находит во мне эмоциональный отклик. 

 — Это не мешает сохранять свой почерк?

 — Не вижу смысла в такой цели — сохранить свой почерк.

 — А в Москве кого смотрите? Скажем, Серебренникова…

 — Если журналистам так нравится, я согласен быть вечным оппонентом этому человеку ради игры, ради спорта — кто кого опередит. .. Но на самом деле я оппонентом ему не являюсь. И очень хорошо к нему отношусь. У него не активность, а какая-то гиперактивность, и мне это очень нравится, я бы с удовольствием узнал, как это все образуется.

 — Вы обсуждаете с кем-то свои мысли, связанные с работой, с мироощущением?..

 — Я - человек сочиняющий. Что-нибудь сочиню, кому-нибудь расскажу, получу отклик. ..

 — Что вы сочиняете?

 — Я иногда не помню того, что прочитал, и я должен обязательно кое-что пересочинить…

 — То есть «Мертвые души» вы собираетесь пересочинить…

 — Дай бог прочесть.

 — Скажете, кто будет играть в «Мертвых душах»?

 — Не скажу!

 — Ну хотя бы Чичикова…

 — Чичиков — Безруков.