Евгений Каменькович: «Не надо серьезно к себе относиться»

Театр «Мастерская Петра Фоменко» закрыл сезон. Отличным премьерным спектаклем «Сон в летнюю ночь». 9 августа будет три года, как не стало Петра Наумовича Фоменко. А осенью — три года, как Евгений Каменькович подписал контракт художественного руководителя. Как прошло для «фоменок» это время, что происходило с театром и самим Каменьковичем — в интервью «Новой».

— В театре на колонне всегда, днем и ночью, светится проекция фотографии, и кажется: Петр Наумович наблюдает за всем, что происходит. А что происходит?

— …Да, недремлющее око Фомы все время присутствует. Петр Наумович — это такой камертон, и люди, которые с ним работали, все меряют одним: это хуже или лучше, условно говоря, «Семейного счастья» или «Войны и мира»? С одной стороны, это не позволяет нам опускаться ниже некоей планки. А с другой стороны, род безумия, потому что мы же знаем: это никогда не повторится.

Первые полтора года были очень продуктивными, вышло много работ, но ни одна внутри театра не была принята «на ура».

Что бы ни происходило, все говорили: это надо еще год репетировать!.. К счастью, у меня все-таки есть право вето (хотя я со всеми советуюсь), и я не хочу, чтобы мы консервировались.

В репертуаре — 13 фоменковских спектаклей. Было оставлено 12, но мы восстановили «Безумную из Шайо», и сейчас большая группа требует еще и восстановления «Египетских ночей». Всего сейчас у нас 35 спектаклей. Еще слава богу, что мы часто рожаем (сейчас три актрисы в декрете), а то было бы постановок еще больше.

Вслед за Фоменко ушел наш замечательный художник Владимир Максимов. И вот сейчас у нас работает большая группа молодых художниц, и они все прекрасные, и надо сказать, наши горизонты очень расширились.

— Когда вы пришли на это место, сели в это кресло, сказали себе: «Вот этого я не буду делать никогда…»?

— Да, я сказал себе, что не трону ни одного человека из своего наследства. Хотя сейчас возникают ситуации, что, может быть, и надо — из-за того, что баланс между деятельностью на стороне и внутри театра становится некорректным.

— Трудно быть первым среди равных?

— Ну я ж родственниками руковожу!

— В том и проблема: в семье не без родственников. Сопротивляются?

— Конечно! Ну, уговариваешь. Долго. Очень многое научился пропускать мимо ушей. Ведь недаром Фома на одном из последних сборов труппы выдвинул лозунг «Надо терпеть!». С одной стороны, с родственниками легче. А с другой стороны, если кто-то запьет, у меня не хватит сил его выгнать. И это неправильно.

— Серия актерских постановок — компромисс переходного периода?

— Об этом я часто спорю с Юрой Бутусовым. Он всегда говорит: не надо допускать, чтобы артисты ставили! А у нас семь ставящих артистов. И это будет продолжаться. Миша Крылов выпустил «Руслана и Людмилу», и вот мы ждем показ «Школы жен» Мольера, Юра Буторин продолжает изыскания. 

— То есть теперь это узаконенное будущее?

— Но это же и есть продолжение фоменковских традиций! Фома же никогда не делал ничего просто так. Вдруг набрал первую стажировку, когда в 2006-м весь театр стал сниматься, хотя я его всеми силами отговаривал. Потом вдруг — ради творческих инициатив снизу — придумал эти «Пробы и ошибки».

И вот у нашей недавней «пробы» во главе с Сашей Мичковым очень интересная судьба. Паша Яковлев и Толя Анциферов работали у нас в буфете, учились в каком-то техническом вузе, вдруг показали свой спектакль на двоих про Маяковского. Такой, что Фома пришел к директору и огорошил его вопросом: «Ну что, включаем в репертуар?»

А теперь они окончили «Щуку», мы их взяли и еще четверых с моего курса, и возникла новая лаборатория. Они только что получили дипломы, но уже успели показать зарисовки по «Герою нашего времени». Очень неожиданные. Вот мне, например, в страшном сне не привиделось бы делать «Героя нашего времени» по-параджановски. А это было замечательное зрелище с кавказскими плясками, песнопениями. Пока понятия не имею, что с этим делать, но Ваня Поповски, который всю жизнь мечтал о «Герое нашего времени», стал судорожно его перечитывать.

— Театр Фоменко без Фоменко должен сохранять… Продолжите, пожалуйста.

— Подробность психологического рисунка. Спектакль для Фомы был дело второстепенное, а вот репетиция… Почему все так любили с ним репетировать? Потому что получали просто огромное физиологическое удовольствие. Потому что любой артист чувствовал себя рядом с ним очень сильно защищенным.

— Как соединить традиции, которые вы унаследовали, и необходимость развития?

— Мне кажется, что мы консерваторы и ортодоксы (в хорошем смысле) лишь наполовину. У нас 12 основоположников, а все остальные люди совершенно другие. Нас стало сейчас 60 человек… Прямых учеников Фоменко ровно половина. А остальные — первая стажировка (высший театральный курс для актеров и режиссеров. — М. Т. ), которой Фома сосредоточенно занимался, вторая, которой он занимался гораздо меньше, и третья, которая только слышала легенды…

Они слушают другую музыку, они смотрят другие спектакли. Например, я стопроцентно не совпадаю в списках спектаклей с Женей Цыгановым. Где Цыганов находит спектакли, для меня просто загадка. У нас несколько рок-групп, у нас очень хорошая записывающая студия Дениса Забияки, и если вы сейчас захотите записать что-нибудь, вам нужно занять очередь, потому что там, в подвале, — самая активная часть нашего театра. Они сочиняют музыку, тексты, выпускают диски, там караван-сарай все время! И моя мечта, чтобы это бурление перешло на сцену, чтобы все 60 человек имели работу.

Может быть, получится в будущем сезоне — вот сколько приказов лежит на столе, это все наши замыслы. Передо мной 16 заявок… Нас директор предупредил, что государство даст деньги на две постановки, а у нас есть деньги на четыре. А нужно — на девять, потому что я уже читал инсценировки, видел прирезки и эскизы костюмов…

И потом следующий сезон у нас спланирован как день открытых дверей для молодых режиссеров. Пригласим одного ученика Женовача, одного — Кудряшова, и одного — нашего с Крымовым. Для проб в сером и зеленом зале. Среди названий, которые предложены, — «Мамаша Кураж», «Обломов»… Главная проблема — насытить всех достойной работой. Хотя думаю сейчас, когда все наши четыре сцены встанут в строй, она наконец решится.

— Какой рецепт есть у «фоменок», чтобы «не отставать от жизни»?

— Да мне кажется, театр и не должен гоняться впрямую за реальностью. Вот Полина Агуреева все время грозится поставить Ницше. Все время в перспективе мелькает «Философия одного переулка» Пятигорского. Я горжусь тем, что мандельштамовская «Египетская марка» вернется в репертуар… Потому что я знаю группу людей, которые получают от этого неизъяснимое удовольствие. Кира Пирогов отказывается от съемок, артист, которого так любят, который технически так оснащен, продолжает копаться в прекрасных театральных мелочах. Он — ярчайший пример преданности ремеслу. От театра ведь устаешь, а он никогда не жалуется. Не зря сейчас он увлекся педагогикой, я даже немного ревную…

И еще: мы не должны серьезно к себе относиться. Как только Фоме начинали петь панегирики, у него сразу усы начинали топорщиться, он что-то на столе начинал искать, уходил куда-то.

— Что чувствуете: время вам принадлежит или оно от вас уже уходит?

— Я ощущаю себя в душе шестнадцатилетним, а в реале я понимаю, что уже оформил пенсию. И это очень смешной период, конечно. Но так сложилась моя жизнь, что я почти не общаюсь со сверстниками…

— Как? А «Камень, ножницы, бумага»? Каменькович, Женовач, Крымов — разве не собеседники и спутники?

— Конечно! Но основная жизнь происходит в институте и в театре, а тут все люди значительно меня моложе. И, может быть, это как раз причина того, что у меня пока конфликта с временем нет.

Хотя оно два раза на моих глазах сделало неожиданный поворот; первый раз все стало настолько хорошо, что я даже не поверил, что до этого дожил. А теперь еще один поворот, и все стало настолько тревожно, что я тоже не верил, что до этого доживу…

— Чему учитесь у своих студентов?

— Ну, конечно, свободе. Абсолютно другое поколение, и у меня чувство, что они не мучаются, как мучаюсь я, мы…

— Ну вот они пришли, свободные, — что дальше?

— Дальше весь фокус в том, чтобы они выбрали направление. И свой инструмент передвижения. Кому-то надо ехать на велосипеде, а кому-то подойдет только машина «Формулы 1». На нашем первом спектакле «Двенадцатая ночь» девиз был «Мы можем все!». И надо только смотреть, где пределы этого «все»!

Сейчас произошло колоссальное изменение: все 25 человек, которые учатся на режиссуре в четырех мастерских ГИТИСа, разные. И вообще очень много народу идет на режиссуру, почему они все стремятся в театры, в нищету, мне непонятно!

— Конструировать свои миры, полагаю. Что вы им прививаете, чем делитесь?

— Я жил в Киеве, и на каникулах меня мама всегда вывозила в Москву: Любимов, Эфрос, «Современник»… У меня выработалось стойкое восхищение театром. Его и пытаюсь передать. И потом все-таки я работал с Гончаровым, Захаровым, Васильевым, Фоменко, Женовачем, Буткевичем, я — ценный свидетель.

— Через каких авторов абитуриенты ГИТИСа сегодня выражают себя?

— Если судить по нынешним вступительным, многое изменилось. Ну, понятно, что Пушкин — это наше все, но Бродский его почти догнал. Цветаева — всегда, но вдруг рядом возникла Вера Полозкова. Очень резкий скачок сделал Борис Рыжий. «Братья Карамазовы», само собой, в топе. Но многие читают «Письмовник» Шишкина. И очень много Ярославы Пулинович. 

И еще мы просим читать свое, если есть: прозу, стихи. И тут начинаешь радоваться и гордиться. Потому что это не всегда про любовь, это очень часто и про судьбы страны.

— Режиссер и главный режиссер — разные профессии. Вы получили эту позицию уже зрелым человеком, это вас изменило?

— Нет. Просто первое время я успевал и сам работать, и помогать другим. А следующего года жду с опаской из-за этого количества заявок, у меня своей работой вообще нет времени заниматься.

Но я уверен, что худруков надо назначать, как Тревора Нана, главу королевского Шекспировского театра, в 28 лет. Надо рисковать. Менять вектор. Скажем, Егору Перегудову надо давать театр сейчас. Я счастлив, что Боря Юхананов и Клим получили свои театры, но — поздновато.

— Есть замечательная фраза: «Не теряйте отчаяния»! Что помогает не терять?

— Каждая удачная проба! Когда что-то получается… Петр Наумович в самые последние недели, уже серьезно больной, приходил и спрашивал: а что-то хорошее произойдет?! И глядишь — происходило!

Например, выпуск «Сна в летнюю ночь» очень кровавый был. Казалось, ничего никогда не склеится. А пришел зритель, и получился праздник. 

Может быть, самое интересное в моей жизни — дни, когда будущие режиссеры и художники перед началом сезона должны защищать свои замыслы. Если бы русский театр мог воспользоваться плодами этих замыслов! Могу штук 15«Вишневых садов» рассказать, и это будут прекрасные сады; Шекспир — любимый их драматург.

У режиссерского факультета ГИТИСа (на мой взгляд, самого интересного места в мире), откуда мы все выросли, одна главная проблема. Отсутствие времени и репетиционных помещений. Там все расписано на четыре года, там все бурлит, там всегда идет драка за право репетировать — драка!

Так что в институте по понедельникам всегда что-то очень хорошее происходит. Потому что в воскресенье можно репетировать и лекции не мешают тебе жить. В аудиторию для показов набивается всегда столько аспирантов, магистрантов. И всегда есть то, что двигает вперед русский театр…

— Чем дальше идет время, тем все более сложные и не сценические тексты вы выбираете. И как ни странно, они воспитывают, собирают труппу.

— Ну, всю жизнь ищешь пьесу! В театре я всех замучил, все время заставляю искать нового Вампилова или новую Мухину. Может, потому, что у нас театр «головастиков», и самые большие головастики — наши ведущие актрисы.

Не знаю, почему так сложилось (может, потому что мне сильно повезло с «Затоваренной бочкотарой»). Эта работа меня подвигла к тому, что в прозе тоже что-то есть, сценическое. И еще: в моей юности был только один театр — Театр на Таганке. Там работал самый главный для меня человек — Давид Львович Боровский, и все советы в жизни были от него. Я смотрел все спектакли по многу раз, а там процентов на 60—70 была проза.

— Что дальше?

— Ну вот есть такой Кристоф Рок, который привозил в Москву «Женитьбу Фигаро», ее видели наши просвещенные барышни. Мы его позвали, и он приезжал к нам со своим художником. Я вожу всех по одному маршруту: ШДИ Васильева, СТИ Женовача и «Мастерская Петра Фоменко», и это всегда праздник — везде куча знакомых и учеников. В этот раз мы еще зашли в ГИТИС, а в 16 часов там дурдом полный, и понравился больше всего как раз ГИТИС. У режиссера была идея, но как-то нам не очень подошла.

Но потом я поехал в Париж. Рок на мотоцикле ко мне приехал из Лилля, где возглавляет театр, и предложил «Атласный башмачок» Клоделя. Я прочитал и пришел в щенячий восторг: Клодель — грандиозный поэт, это гимн вере и любви, замечательные роли. Сейчас весь театр, проклиная меня, читает Клоделя…

Через год у нас получится, возможно, французский сезон: Валюс Тертелис занимается «Мадам Бовари», Кирилл Пирогов Жюлем Ренаром — «Дела семейные, прелесть расставания». Короче, наш ответ «Мистралям».

— Оставил П. Н. какие-то загадки?

— Да, для меня самый болезненный и главный вопрос: почему он бросил заниматься «Годуновым»? В последний год он провел невероятную подготовительную работу, все в театре знают, что висела простыня на 78 ролей (откуда он их взял!?), были заняты все цеха, все было распахано, готово; Володя Максимов сделал несколько макетов … И вдруг он резко остановился.

— Мера одиночества и публичности в вашей жизни?

— Ну, режиссер всегда одинок. Тут никаких иллюзий быть не может. И теперь я еще точно знаю, что возраст — это бессонница. Про паруса не буду говорить…

— Но список еще ведь не прочтен до середины?

— Нет… Кажется, не прочтен.