«Фоменкам» удалось самое важное

Сама возможность театральной постановки сложносочиненного романа Михаила Шишкина «Венерин волос» кажется сомнительной. К театру эти сотни страниц, изощренный язык Шишкина (которого нередко сравнивают с Сашей Соколовым, а то и с Набоковым), не имеют ровно никакого отношения. 

Правда, Мастерская Петра Фоменко давно наладила театральный контакт с прозой. В постановках этого театра, специализирующегося на подробных и натуралистических инсценировках невыносимой легкости бытия, Толстой, Достоевский и Гоголь неотличимы от Чехова. Будто они всю жизнь только и делали, что писали пьесы. Но одно дело писатели классические (есть где развернуться, есть на чем показать чудеса интерпретации). И совсем другое — современный автор, который в ответ на просьбу о постановке его романа как-то не проявляет должной сознательности и справедливо опасается огрубления, обеднения, а то и разрушения своего текста. Мимолетный взгляд на программку эти опасения подтверждает. Указанное (бесчисленное) количество действующих лиц решительно не способно разместиться ни в сценическом пространстве, ни в сценическом времени. Тем более что пять часов репетиционной редакции спектакля теперь сокращены до четырех.

Но пора приступать к «Самому важному», которое режиссеру Евгению Каменьковичу, без всяких оговорок, удалось. Ему удалось, конечно, создать не аутентичную сценическую версию романа, это невозможно. Дело и не в сохраненной монтажной конструкции: воспоминания актрисы Изабеллы (Мадлен Джабраилова) оборачиваются страшными полуправдивыми диалогами беженцев и толмача (Иван Верховых), а те, в свою очередь, переходят в неотправленные письма «любезному Навухононозавру». Дело и не в осторожно законсервированной литературности — звучащее слово не прерывается ни на минуту, сохраняя сочность и причудливость авторских формулировок. Самое важное, что удалось Евгению Каменьковичу, — это воспроизвести на сцене жизнь, которая «и есть тот самый рассказ, потому что надо все не только подробно рассказать, но и показать, чтобы было понятно, ведь важна каждая мелочь, брякающая в кармане, каждое проглоченное ветром слово, каждое молчание». Нелепая, но удивительно прекрасная школьная учительница (Ксения Кутепова) в жутких сапогах и шапке с приклеенной на спину карикатурой, переместившаяся из воспоминаний толмача в его европейскую действительность, — символ этой самой жизни, в которой пустяки и есть самое главное.

Этюды и импровизации в качестве обозначенного жанра позволяют с помощью духа театра выразить дух прозы, той второй реальности, в которую погружены предметы и люди. Сценки торопливо сменяются, сталкиваясь, набегая друг на друга. Школьники, гимназисты, расставшиеся родители, солдаты, рвущиеся в Швейцарию, второй муж Изольды (Галина Кашковская), сменивший погибшего Тристана, Ося, Туся, Муся, всё в беспрерывном движении и круговороте времени. И все как-то помещаются на сцене и в памяти, не перегружая, но насыщая спектакль, не обедняя, но питая прозу. Ведь именно в театре название пирожного из детства можно произнести так, чтобы оно снова таяло на губах. И именно в театре возможно, чтобы неотправленная открытка «любезному Навухононозавру», наконец-то, нашла своего адресата, — в каждой программке содержится кусочек из письма. И именно в театре возможно, чтобы автор был оглушен собственным произведением, что я, не веря своим глазам, и наблюдала. Все-таки видеть, как театр превращает сложносочиненную прозу в легкоподчиненную, удается не каждый день. Даже авторам, специально приехавшим из Швейцарии.