Поцелуй через стекло
Петр Фоменко о театре, таланте и деньгах
Соперничество в искусстве обычная вещь, поэтому если спросить у любого режиссера о постановке его коллеги, то в лучшем случае он пожмет плечами. Есть, правда, одно исключение это спектакли Петра Наумовича Фоменко, которыми восторгаются все. Авторитет мастера непререкаем, ибо он выстрадан всей его жизнью, годами запретов, унижений. Когда в застойные годы его изгнали из ленинградского Театра комедии за «идеологически вредные» спектакли, то худруки других коллективов, рискуя навлечь на себя гнев начальства, приглашали его к себе на постановки, и эти спектакли всегда становились культурным, общественным событием.
Петр Наумович не эмигрировал за границу, как это сделали некоторые творцы, находящиеся «под колпаком», он продолжал гнуть свою линию и ставить классику: Пушкина, Сухово-Кобылина, Горького, Мольера, признавая над собой только их авторитет. Может быть, Фоменко так и остался бы в списке режиссеров, не реализовавших сполна свой талант, если бы 14 лет назад не создал из выпускного курса ГИТИСа собственный театр. В коллектив он вложил все, что накопил за 60 лет, что переполняло его в искусстве эти долгие годы. «Волшебство, феномен!» восклицали те, кто видел его спектакли «Волки и овцы», «Война и мир», «Семейное счастье», «Одна абсолютно счастливая деревня», «Три сестры», и несли эту молву по всей России и дальше.
Многие были уверены, что с наступлением рынка театр Фоменко пошатнется, даст трещину, поскольку воспитанные им актеры в поисках заработка ринутся сниматься в кино и на телевидении. Такой переломный момент в театре был кинематограф действительно увидел здесь много готовеньких артистов, способных сыграть все. Но коллектив не развалился: ученикам Фоменко хватило ума понять, что использовать их будут всюду, а вот творчески наполняться они смогут только в стенах этого крошечного зала, переоборудованного из кинотеатра.
Слава Богу, строительство нового здания театра закончится к грядущему сентябрю, свой 15-й сезон труппа откроет уже в нем, а у Петра Наумовича наконец-то будет свой кабинет, в котором найдется место для бесчисленного количества «Золотых масок», «Хрустальных Турандот» и других престижных театральных наград. От юбилейного интервью (сегодня мастеру исполняется 75 лет) Фоменко наотрез отказался, пообещав написать о том, что его волнует сегодня. И слово свое сдержал.
О СВОБОДЕ
Итак, мы дождались момента относительной свободы, правда, не все знаем, что с ней делать. Тем не менее за свободу высказываний нужно нести ответственность, потому что свобода без ответственности чушь, химера, неправда. У поэта сказано: «Что тебе твоя постылая свобода, страсть, познавший Дон Жуан?» Свобода это особая страсть. На нее надо иметь право, за нее надо бороться и страдать, как за любовь. Почему Дон Жуан мне симпатичен? Да потому, что каждый раз он готов расплатиться за свою страсть. Дон Жуан свободен и в грехе, и в любви, и в обманах, а свобода требует очень высокой цены, всегда надо быть готовым к погибели.
Кстати, я очень зависим от своих амбиций, и у меня тяжелый характер, поэтому артистам бывает трудно со мной. Я несвободен от обидчивости. Правда, трудно понять, где гордыня, где обидчивость, а где чувство собственного достоинства. Все это очень тонкие грани. Не скрою: мне хочется освободиться, почувствовать легкое дыхание, но я по-прежнему несвободен.
О СОВРЕМЕННОМ ТЕАТРЕ
Строительный материал актера, режиссера это его собственная судьба, собственные ощущения: самые грешные, самые чистые, самые незащищенные. Мы ткем все из своей жизни. Стоишь на похоронах мучительно, горько, но думаешь: это надо запомнить. В самые интимные моменты (я говорю не только об эротике) творческий человек все равно откладывает что-то. Что это душевный стриптиз? Но мы на этом инструменте играем!
О сегодняшнем театре всего не скажешь. На мой взгляд, с ним все обстоит благополучно: мучительно, трагично, тяжело, как это и было всегда, но благополучно. Русский театр, по-моему, глубже, интереснее западного. Он не может позволить себе эдакий «финт ушами» в тот момент, когда нужно идти на полную гибель всерьез. А в западном театре в такой момент возникает ироническое отстранение, и мучительные моменты страдания обходятся, персонажи прячутся за иронию. Русский актер работает на грани инфаркта дело очень опасное, но не идти на него нельзя. У Оскара Уайльда есть сказка «Соловей и роза», в которой соловей бросается на шип, чтобы доказать, что кровь у него настоящая. Может быть, и в нашей актерской школе заложено: не обходить шипы виртуозностью, а нарываться на самое острие.
О ТАЛАНТЕ И ВЕРЕ
Да и вообще, кто может сформулировать, что есть талант? Это тоже Бог, если хотите. Мне мама говорила всегда, что человек Бог и черт, связанные вместе. Теперь нередко бывает, что артист уходит в религию. Как разобраться, что это энергия заблуждения, внутренняя потребность? Раньше мне на телевидение и в кино часто вырезали изображение крестов, если они попадали в кадр, сегодня идет крен в другую сторону. Но истинно верующих людей по-прежнему мало, а ходить в церковь и ставить там свечки это не значит быть ближе к Богу. Когда, например, журналисты спрашивают меня, какие у меня отношения с религией, мне так и хочется вскрикнуть: да какое вам дело? Это вопрос нетактичный. Ведь человеку бессонными ночами такое иногда приходит в голову, такие он испытывает страдания и муки, что рассказать об этом невозможно, это его личное, как и вера в Бога.
О ДЕНЬГАХ И УСПЕХЕ
Пошлость, она, как чума проникает всюду, в том числе и в театры. Тот же Чехов, который всю жизнь боялся пошлости, стал разменной монетой, пропуском за границу. Хочешь в гастрольную поездку на Запад бери Чехова, собирай компанию известных артистов и осуществляй проект. Не спектакль, а именно проект. Это как с ребенком: он еще не родился, но уже известно, в каком колледже будет учиться. Многое опошлено. И антреприза, и сериальный кинематограф не обходятся без эксплуатации артистов, которые выращены в театрах, подобных нашему. Идеология заработков и бешеных бабок уже не преодолима, она вошла в сознание. И даже самые тонкие и глубокие артисты прекращают активную работу в театрах и идут сниматься в кино, потому что в одной картине зарабатывают столько, сколько в театре за год или два.
Сейчас много всяких фестивалей, премий, что хорошо, если служит стимулированию деятельности режиссеров и артистов, достойных открытия и признания. Однако призы и премии получают одни и те же люди. Я имею в виду и себя. У меня был период, как теперь говорят, прухи, который, поверьте, мне глубоко чужд. Я не хочу швыряться наградами, все это важно и хорошо, но наступает момент, когда необходимо остановиться, потому что происходящее не имеет отношения к прямому твоему делу, не стимулирует его. Есть провалы, которые гораздо полезнее и созидательнее для театра, чем успех. Недавно Костя Райкин заявил, что он всю жизнь клинически боится провала. Я, наоборот, боюсь успеха, который дезориентирует. Не скрою: признанием парижской и лондонской публики мы дорожим, но все равно это похоже на поцелуй через окно. Потому что там нет той прямой связи, того чувственного взаимопроникновения, которое есть в России.
О БУДУЩЕМ
Я хочу сохранить генетику той дорогой части зрителей, которые к нам приходили все эти годы. А для этого надо встречаться с их детьми, и они к нам уже идут. Для меня труппа определяет мой репертуар. Ну а спектакль это всегда «езда в незнаемое». Завтра будет тот же спектакль, но и другой. Это неизбежно, и в этом смысл театра, его беда, иногда беспомощность наша. Ибо если мы сегодня попробуем повторить вчерашнюю ночь любви, то такая попытка обречена на провал.
Оригинал статьи
Петр Наумович не эмигрировал за границу, как это сделали некоторые творцы, находящиеся «под колпаком», он продолжал гнуть свою линию и ставить классику: Пушкина, Сухово-Кобылина, Горького, Мольера, признавая над собой только их авторитет. Может быть, Фоменко так и остался бы в списке режиссеров, не реализовавших сполна свой талант, если бы 14 лет назад не создал из выпускного курса ГИТИСа собственный театр. В коллектив он вложил все, что накопил за 60 лет, что переполняло его в искусстве эти долгие годы. «Волшебство, феномен!» восклицали те, кто видел его спектакли «Волки и овцы», «Война и мир», «Семейное счастье», «Одна абсолютно счастливая деревня», «Три сестры», и несли эту молву по всей России и дальше.
Многие были уверены, что с наступлением рынка театр Фоменко пошатнется, даст трещину, поскольку воспитанные им актеры в поисках заработка ринутся сниматься в кино и на телевидении. Такой переломный момент в театре был кинематограф действительно увидел здесь много готовеньких артистов, способных сыграть все. Но коллектив не развалился: ученикам Фоменко хватило ума понять, что использовать их будут всюду, а вот творчески наполняться они смогут только в стенах этого крошечного зала, переоборудованного из кинотеатра.
Слава Богу, строительство нового здания театра закончится к грядущему сентябрю, свой 15-й сезон труппа откроет уже в нем, а у Петра Наумовича наконец-то будет свой кабинет, в котором найдется место для бесчисленного количества «Золотых масок», «Хрустальных Турандот» и других престижных театральных наград. От юбилейного интервью (сегодня мастеру исполняется 75 лет) Фоменко наотрез отказался, пообещав написать о том, что его волнует сегодня. И слово свое сдержал.
О СВОБОДЕ
Итак, мы дождались момента относительной свободы, правда, не все знаем, что с ней делать. Тем не менее за свободу высказываний нужно нести ответственность, потому что свобода без ответственности чушь, химера, неправда. У поэта сказано: «Что тебе твоя постылая свобода, страсть, познавший Дон Жуан?» Свобода это особая страсть. На нее надо иметь право, за нее надо бороться и страдать, как за любовь. Почему Дон Жуан мне симпатичен? Да потому, что каждый раз он готов расплатиться за свою страсть. Дон Жуан свободен и в грехе, и в любви, и в обманах, а свобода требует очень высокой цены, всегда надо быть готовым к погибели.
Кстати, я очень зависим от своих амбиций, и у меня тяжелый характер, поэтому артистам бывает трудно со мной. Я несвободен от обидчивости. Правда, трудно понять, где гордыня, где обидчивость, а где чувство собственного достоинства. Все это очень тонкие грани. Не скрою: мне хочется освободиться, почувствовать легкое дыхание, но я по-прежнему несвободен.
О СОВРЕМЕННОМ ТЕАТРЕ
Строительный материал актера, режиссера это его собственная судьба, собственные ощущения: самые грешные, самые чистые, самые незащищенные. Мы ткем все из своей жизни. Стоишь на похоронах мучительно, горько, но думаешь: это надо запомнить. В самые интимные моменты (я говорю не только об эротике) творческий человек все равно откладывает что-то. Что это душевный стриптиз? Но мы на этом инструменте играем!
О сегодняшнем театре всего не скажешь. На мой взгляд, с ним все обстоит благополучно: мучительно, трагично, тяжело, как это и было всегда, но благополучно. Русский театр, по-моему, глубже, интереснее западного. Он не может позволить себе эдакий «финт ушами» в тот момент, когда нужно идти на полную гибель всерьез. А в западном театре в такой момент возникает ироническое отстранение, и мучительные моменты страдания обходятся, персонажи прячутся за иронию. Русский актер работает на грани инфаркта дело очень опасное, но не идти на него нельзя. У Оскара Уайльда есть сказка «Соловей и роза», в которой соловей бросается на шип, чтобы доказать, что кровь у него настоящая. Может быть, и в нашей актерской школе заложено: не обходить шипы виртуозностью, а нарываться на самое острие.
О ТАЛАНТЕ И ВЕРЕ
Да и вообще, кто может сформулировать, что есть талант? Это тоже Бог, если хотите. Мне мама говорила всегда, что человек Бог и черт, связанные вместе. Теперь нередко бывает, что артист уходит в религию. Как разобраться, что это энергия заблуждения, внутренняя потребность? Раньше мне на телевидение и в кино часто вырезали изображение крестов, если они попадали в кадр, сегодня идет крен в другую сторону. Но истинно верующих людей по-прежнему мало, а ходить в церковь и ставить там свечки это не значит быть ближе к Богу. Когда, например, журналисты спрашивают меня, какие у меня отношения с религией, мне так и хочется вскрикнуть: да какое вам дело? Это вопрос нетактичный. Ведь человеку бессонными ночами такое иногда приходит в голову, такие он испытывает страдания и муки, что рассказать об этом невозможно, это его личное, как и вера в Бога.
О ДЕНЬГАХ И УСПЕХЕ
Пошлость, она, как чума проникает всюду, в том числе и в театры. Тот же Чехов, который всю жизнь боялся пошлости, стал разменной монетой, пропуском за границу. Хочешь в гастрольную поездку на Запад бери Чехова, собирай компанию известных артистов и осуществляй проект. Не спектакль, а именно проект. Это как с ребенком: он еще не родился, но уже известно, в каком колледже будет учиться. Многое опошлено. И антреприза, и сериальный кинематограф не обходятся без эксплуатации артистов, которые выращены в театрах, подобных нашему. Идеология заработков и бешеных бабок уже не преодолима, она вошла в сознание. И даже самые тонкие и глубокие артисты прекращают активную работу в театрах и идут сниматься в кино, потому что в одной картине зарабатывают столько, сколько в театре за год или два.
Сейчас много всяких фестивалей, премий, что хорошо, если служит стимулированию деятельности режиссеров и артистов, достойных открытия и признания. Однако призы и премии получают одни и те же люди. Я имею в виду и себя. У меня был период, как теперь говорят, прухи, который, поверьте, мне глубоко чужд. Я не хочу швыряться наградами, все это важно и хорошо, но наступает момент, когда необходимо остановиться, потому что происходящее не имеет отношения к прямому твоему делу, не стимулирует его. Есть провалы, которые гораздо полезнее и созидательнее для театра, чем успех. Недавно Костя Райкин заявил, что он всю жизнь клинически боится провала. Я, наоборот, боюсь успеха, который дезориентирует. Не скрою: признанием парижской и лондонской публики мы дорожим, но все равно это похоже на поцелуй через окно. Потому что там нет той прямой связи, того чувственного взаимопроникновения, которое есть в России.
О БУДУЩЕМ
Я хочу сохранить генетику той дорогой части зрителей, которые к нам приходили все эти годы. А для этого надо встречаться с их детьми, и они к нам уже идут. Для меня труппа определяет мой репертуар. Ну а спектакль это всегда «езда в незнаемое». Завтра будет тот же спектакль, но и другой. Это неизбежно, и в этом смысл театра, его беда, иногда беспомощность наша. Ибо если мы сегодня попробуем повторить вчерашнюю ночь любви, то такая попытка обречена на провал.
Оригинал статьи
Любовь Лебедина, «Труд № 122», 13.07.2007