Редкая цыганка не любит Мандельштама
Новое, просторное, прекрасно оснащенное здание «Мастерской Петра Фоменко» открылось премьерой «Бесприданницы». Это сулило радость. Ведь именно с московских спектаклей по Островскому началось восхождение выдающегося режиссера к вершинам мировой славы. В новой премьере, сыгранной на новой с иголочки сцене, и Островского, и Фоменко не узнать
Уж кто-кто, а Фоменко знает в Островском толк. Он открыл нам нового певца Замоскворечья. Он отринул его бытописательскую природу и явил в пьесах главного русского драматурга изумительную россыпь амплуа. Он обнаружил за каждым характером типаж, но при этом не отменил характеры. Наглядно и талантливо создатель «Мастерской» продемонстрировал генетическую связь драм Островского с водевилем, с комедией дель арте, с хорошо сделанной пьесой со всем, чем испокон веков питался низовой театр. Он не просто опоэтизировал эти театральные низовья, он сделал их краеугольным камнем своей режиссуры. В новом спектакле маэстро по-прежнему не сыскать примет русского патриархального быта, каким неизменно наделил бы великого русского драматурга Малый театр (главная цитадель актерской традиции, дом Островского и т.д., и т.п.), но и истинно фоменковской игры в театральность и бенефисность тут, увы, тоже нет. Скажем осторожнее: почти нет. На ее место заступила плохо поддающаяся описанию интеллигентность стиля.
Артисты «Мастерской» пытаются играть Островского так, словно они играют Чехова или Горького. Словно их герои не купцы никакие, а окончившие университеты дачники. На это намекают (хотя на этом не настаивают) и декорации спектакля чуть левитановский занавес, легкие деревянные лестницы, и костюмы героев, которые (особенно наряды Хариты Игнатьевны, да и сам облик играющей ее Натальи Курдюбовой, эдакой российской fame fatal) недвусмысленно отсылают нас к эпохе ар-нуво. Хрупкая и нежная Лариса в исполнении едва ли не лучшей актрисы своего поколения Полины Агуреевой тоже являет собой тонко чувствующую женщину эпохи модерн. Даже водевильность Карандышева (Евгений Цыганов) тут сглажена, запомажена, нивелирована. Даже цыгане предельно облагорожены, напрочь лишены цыганистости и прекрасно образованны. Заправляет в этом интеллигентном таборе чудесная грузинская певица Манана Менабде, поющая песню на стихи поэта Мандельштама. Какая же цыганка не держит у себя под подушкой томик Осипа Эмильевича?!
Собственно, все усилия постановщика ушли на то, чтобы превратить колоритных персонажей Островского в рефлектирующих персонажей новой драмы. Лишить их размаха, но наделить душевной тонкостью. Все втуне. Персонажей Чехова из персонажей Островского вылепить не удается, но персонажами Островского они тоже быть перестают.
Из модернистской хрупкости Агуреевой, противопоставленной грубоватому нуворишескому быту, можно было бы извлечь театральный смысл. Но помещенная в обстановку всеобщей томительной рефлексии, эта хрупкость, а вместе с ней и сама драма возвышенной романтической натуры в пошловатом провинциальном мирке свой смысл утрачивают.
Герои спектакля то и дело становятся героями театра теней, а их абрисы застывают на световом заднике, придавая и без того изысканному зрелищу дополнительную толику изыска. Зачем в этот общий сдержанный графичный рисунок врезается вдруг половой в исполнении Томаса Моцкуса, не очень удачно имитирующий на сцене Эраста Гарина, бог весть. Видимо, органически присущая Фоменко склонность к сценическому гротеску, к мейерхольдовской игре со сценической рутиной рефлекторно, помимо его собственной воли дает о себе знать. Но это всего лишь всплески былой театральной удали, изредка взрывающие общую степенность этой постановки. Лишенный острых сценических поворотов и обаятельного лукавства, спектакль при всем своем визуальном изяществе кажется каким-то тяжеловесным. Его интеллигентность оборачивается пресным академизмом, интеллигентность его персонажей некоторой малахольностью. В чувства и страсти этих персонажей не очень веришь. В то, что за Паратовым Ильи Любимова можно убежать очертя голову, не веришь вовсе.
Медленно и неповоротливо плывет этот спектакль, словно большая груженая баржа по матушке-Волге. Ему не нравится и не хочется быть баржей. Он мечтает стать легким прогулочным катером. Он пытается то и дело совершить изящный и быстрый маневр, но маневры для него опасны. Барже надлежит плыть медленно. И до тех театральных низовий, которые так волшебно эстетизировал когда-то Фоменко, ей уже явно не добраться.
Уж кто-кто, а Фоменко знает в Островском толк. Он открыл нам нового певца Замоскворечья. Он отринул его бытописательскую природу и явил в пьесах главного русского драматурга изумительную россыпь амплуа. Он обнаружил за каждым характером типаж, но при этом не отменил характеры. Наглядно и талантливо создатель «Мастерской» продемонстрировал генетическую связь драм Островского с водевилем, с комедией дель арте, с хорошо сделанной пьесой со всем, чем испокон веков питался низовой театр. Он не просто опоэтизировал эти театральные низовья, он сделал их краеугольным камнем своей режиссуры. В новом спектакле маэстро по-прежнему не сыскать примет русского патриархального быта, каким неизменно наделил бы великого русского драматурга Малый театр (главная цитадель актерской традиции, дом Островского и т.д., и т.п.), но и истинно фоменковской игры в театральность и бенефисность тут, увы, тоже нет. Скажем осторожнее: почти нет. На ее место заступила плохо поддающаяся описанию интеллигентность стиля.
Артисты «Мастерской» пытаются играть Островского так, словно они играют Чехова или Горького. Словно их герои не купцы никакие, а окончившие университеты дачники. На это намекают (хотя на этом не настаивают) и декорации спектакля чуть левитановский занавес, легкие деревянные лестницы, и костюмы героев, которые (особенно наряды Хариты Игнатьевны, да и сам облик играющей ее Натальи Курдюбовой, эдакой российской fame fatal) недвусмысленно отсылают нас к эпохе ар-нуво. Хрупкая и нежная Лариса в исполнении едва ли не лучшей актрисы своего поколения Полины Агуреевой тоже являет собой тонко чувствующую женщину эпохи модерн. Даже водевильность Карандышева (Евгений Цыганов) тут сглажена, запомажена, нивелирована. Даже цыгане предельно облагорожены, напрочь лишены цыганистости и прекрасно образованны. Заправляет в этом интеллигентном таборе чудесная грузинская певица Манана Менабде, поющая песню на стихи поэта Мандельштама. Какая же цыганка не держит у себя под подушкой томик Осипа Эмильевича?!
Собственно, все усилия постановщика ушли на то, чтобы превратить колоритных персонажей Островского в рефлектирующих персонажей новой драмы. Лишить их размаха, но наделить душевной тонкостью. Все втуне. Персонажей Чехова из персонажей Островского вылепить не удается, но персонажами Островского они тоже быть перестают.
Из модернистской хрупкости Агуреевой, противопоставленной грубоватому нуворишескому быту, можно было бы извлечь театральный смысл. Но помещенная в обстановку всеобщей томительной рефлексии, эта хрупкость, а вместе с ней и сама драма возвышенной романтической натуры в пошловатом провинциальном мирке свой смысл утрачивают.
Герои спектакля то и дело становятся героями театра теней, а их абрисы застывают на световом заднике, придавая и без того изысканному зрелищу дополнительную толику изыска. Зачем в этот общий сдержанный графичный рисунок врезается вдруг половой в исполнении Томаса Моцкуса, не очень удачно имитирующий на сцене Эраста Гарина, бог весть. Видимо, органически присущая Фоменко склонность к сценическому гротеску, к мейерхольдовской игре со сценической рутиной рефлекторно, помимо его собственной воли дает о себе знать. Но это всего лишь всплески былой театральной удали, изредка взрывающие общую степенность этой постановки. Лишенный острых сценических поворотов и обаятельного лукавства, спектакль при всем своем визуальном изяществе кажется каким-то тяжеловесным. Его интеллигентность оборачивается пресным академизмом, интеллигентность его персонажей некоторой малахольностью. В чувства и страсти этих персонажей не очень веришь. В то, что за Паратовым Ильи Любимова можно убежать очертя голову, не веришь вовсе.
Медленно и неповоротливо плывет этот спектакль, словно большая груженая баржа по матушке-Волге. Ему не нравится и не хочется быть баржей. Он мечтает стать легким прогулочным катером. Он пытается то и дело совершить изящный и быстрый маневр, но маневры для него опасны. Барже надлежит плыть медленно. И до тех театральных низовий, которые так волшебно эстетизировал когда-то Фоменко, ей уже явно не добраться.
Марина Давыдова, «Известия», 10.01.2008