Сударь из Ленинграда

Говорят, московская публика валом валит на спектакль «Одна абсолютно счастливая деревня» в театре Петра Фоменко. Говорят, эту работу «фоменок» скоро можно будет ставить в один ряд с «Братьями и сестрами» Льва Додина или с «Песней о Волге» Резо Габриадзе, имея в виду глубину и искренность решения военной темы. Говорят, плачут не только зрители, но даже искушенные критики. И «виноват» в этом не только гениальный Фоменко, но и автор повести, по которой написана пьеса, — Борис Вахтин. Завтра Борису Борисовичу Вахтину — 70 лет. Но уже 19 лет его нет среди нас. Кто он был? Автор тончайшей, истово-искренней прозы, не дождавшийся при жизни ни одной своей книги. Маститый ученый-китаист, исследователь Востока. Блестящий переводчик древней китайской лирики. Философ, публицист, чьи размышления о судьбе России злободневны и сегодня. Киносценарист, создавший в соавторстве с Петром Фоменко один из самых щемящих фильмов о войне — четырехсерийную телевизионную киноэпопею «На всю оставшуюся жизнь». Между прочим — по повести своей знаменитой матери, Веры Пановой, «Спутники». Песня из этого фильма на слуху у всех: «На всю оставшуюся жизнь нам хватит горя и печали, где те, кого мы потеряли на всю оставшуюся жизнь┘»
На этой газетной странице Бориса Вахтина вспоминают: его сын, Николай Вахтин, проректор Европейского университета в Петербурге, доктор филологических наук; Петр Фоменко, режиссер; Нина Катерли, писатель; Василий Аземша, скульптор; Борис Фирсов, ректор Европейского университета, доктор социологии; Владимир Губин, писатель; Юлий Ким, поэт.

Петр Фоменко: Для меня все святое, светлое, лучшее, что было в Ленинграде, когда я работал там, связано с Вахтиным. Это я говорю не потому, что мы его сейчас вспоминаем, а потому, что мне удалось при жизни понять: какое это было счастье — с ним встретиться!
Он был и элитарен, и демократичен одновременно. В лучшем смысле слова элитарный. Хотя для меня это понятие странное какое-то: элита едет — когда-то будет? Но тем не менее он был элитарен — изыскан, тонок — российский интеллигент высочайшего замеса. Человек, который похож был только на самого себя! Но главное его дарование Божье — это был человек для людей.
Нина Катерли: Однажды мы стоим на автобусной остановке, Борис какой-то грустный, уже не было никаких надежд, что хоть что-нибудь напечатают — после того как вышел «Метрополь» с его «Дубленкой». Мой муж Миша стал его утешать: «Ну что ты, Боря! Даже если ты завтра умрешь, — так страшно он сказал, — останется эта твоя фраза: „На всю оставшуюся жизнь“! Она уже не забудется, ее народ повторяет!..»

«Этот человек поселился во мне навсегда. Он сидит в пыльном сквере и пьет пиво, положив сигарету, потому что у него одна рука, в этом городишке, сверкая в нем, как яхонт, в этом совершенно необходимом городишке, без которого я теперь не могу представить себе вселенную со всеми ее метагалактиками и метаморфозами. Этот человек, этот живой памятник неизвестному солдату».
(Рассказ «Человек из Вышнего Волочка»)

Такие же бережные, совестливые слова он находил для всего, что было ему интересно. Он не боялся быть сентиментальным. И легкая его усмешка не ранит. Эта образная речь, это стилистическое смещение, как у Платонова или Зощенко, и эти веселые и печальные одновременно зарисовки российской жизни, такие бесстрашные потоки признания в любви ко всему живому┘

«Если вы хотите понять спираль этой родины и, конечно, ее глаза, то вот что волнует меня среди прочего: зовут нас Иванами, но ах какими разными. Иванами, родства не помнящими; Иванами грозными, четвертыми; Иванами-царевичами; Иванами-дурачками; и венчает их человек, для России невозможный, незамеченный, однако он есть, как вы, как я, — Иван неслыханный, Ванька Каин. Одному Ивану — воспоминание; другому — шапка Мономаха; тому — царевна-лягушка; а тому — так и жар-птица. Ваньке Каину только одно в удел от родины — нежность полыни сухорепейная, только это стелет ему, расстилает». («Ванька Каин»)

Нина Катерли: Главным в его жизни была литература, и в том, как он относился к ней, он не был современным человеком, никогда не воспринимал литературу как способ заработать деньги или как способ прославиться. А только — как служение. 
Владимир Губин: Мы как-то сидели втроем: Борис, Сергей Довлатов и я. Борис куда-то спешил, ушел, а Довлатов мне говорит: «Вот ты так легко с ним разговариваешь, даже споришь, а я как-то робею, все мне кажется: что ни скажу — невпопад». Я даже засмеялся: «Это ты-то? Да он со всем Ленинградом знаком, и все с ним — запросто!» — «Нет, ты не понимаешь. В нем такая духовная сила! Силища!»
Егор Яковлев: «Дорогой Борис Борисович! Примите первый номер. Он наш и Ваш. Рады уже тому, что этот номер нас познакомил».
Вахтин, как и все авторы первого номера «Журналиста», получил именной экземпляр.
Журнал появился на свет в январе 1967 года, похоронив одряхлевшую «Советскую печать», где средний возраст коллектива приближался к восьмидесяти, а один оптимистичный старец был занят вычерчиванием графика: когда издание лишится последнего подписчика — тираж с каждым номером сокращался.
Выход «Журналиста» стал для Вахтина, по крайней мере, двумя нечаянными радостями. Блистательного китаиста впервые выпустили за рубеж. Записки Бориса Борисовича «Несколько дней в Китае» взял «Журналист».
Вахтина мне назвал Борис Фирсов — ныне маститый социолог. Он заметил, что Бориса Борисовича нигде не публикуют — это уже первый манок для уважающего себя редактора. Я встретил Вахтина на Ленинградском вокзале. Поехали работать в редакцию. А вечером, когда настала пора отправляться домой, Вахтин попросил подвезти его к «Националю» — там поджидал приятель. Познакомился я и с ним. В один день два знакомства с хорошими людьми. Это был Петя Фоменко, который тоже даровал мне немало счастливых минут.
Таким уж был Борис Борисович: водил дружбу с достойными людьми, устраивал праздники для всех и затевал всеобщее веселье независимо от того, как было ему самому и звенело ли хоть что-нибудь в кармане┘
Когда мы знали лишь «товарищ» и «гражданин», а времена для нынешних окриков «мужчина», «женщина» еще не пришли, Вахтин обращался ко всем «сударь» и «сударыня».
Однажды ранним утром раздался звонок. Я открыл дверь и увидел Бориса с двумя огромными арбузами. Он гостил в Тольятти. И там же напросился на баржу, которая тащила арбузы по Волге в Москву. Устроил себе такой праздник!
В другой раз позвонил из Питера и сообщил без всякого вступления: «Нам нужны свои проводы белых ночей». Приезжайте тогда-то, туда-то. И хотя у большинства эта идея вызывала хохот, мы все-таки поехали. Провели ночь подле костерка, на берегу Невы, под стенами Петропавловки. Признаюсь, в моей жизни не было более интимного общения с Питером.
А под утро подошел катер, через Фонтанку и дальше, дальше по каналам нас привезли в гостиницу «Советскую». Для сухопутных москвичей это казалось невероятным.
С тех пор я не встречал и не провожал белых ночей.
Николай Вахтин: Я родился, когда ему было 19 лет. И мы скорее были друзья, чем папа и сын. Он играл со мной во все игры детские, и это очень нравилось ему самому┘ Гордиться собственной генеалогией? Конечно, мне показывали фотографии разные и дагерротипы: это твой прапрадедушка, а это — прапрапрадедушка. Шестнадцать Вахтиных учились в Морском корпусе на протяжении его истории. Все старшие дети шли по этому пути — до моего деда, который в 16 лет ушел из семьи: она была слишком буржуазной, а он хотел делать революцию! И пошел в журналистику. Между прочим, прапра мой, Василий Васильевич Вахтин, выйдя на пенсию в чине контр-адмирала, занялся литературной деятельностью: переводил приключенческие романы с английского, издал словарь морских терминов. «Бим-бом-брам-сель!» — на пяти языках — звучит?.. Словарь и сейчас у меня стоит. 
Прадед, морской офицер, погиб на Черноморском флоте в 1905 году, когда там был бунт «Потемкина». Ну, а вот дед уехал в Ростов, где и со своей будущей женой, Верой Пановой, познакомился. Там, в Ростове, и отец родился. А когда деда в 35-м году арестовали и он сгинул на Соловках, Веру Панову выгнали с работы, ей деваться было некуда, и она с пятилетним сыном и двумя старшими детьми от первого брака поехала к свекрови, прабабке моей, в деревню Шишаки под Полтавой, куда та еще в 22-м попала, когда всех дворян из Петербурга высылали┘
В июне сорок первого Вера Панова поехала в Ленинград, где должна была идти ее пьеса, и тут — война. Как пробиралась она сквозь окружение на Украину к детям, как они жили в оккупированной деревне, как все потом очутились в эвакуации в Перми, об этом уже написано. Потом ее «Спутники» понравились Сталину, и она получила Сталинскую премию, и все переехали в Ленинград. А про Шишаки отец собирался написать, и даже название уже было: «Шишаки — мон амур»┘"

«В небе днем над деревней вместо звезд сверкают птицы и облака, звенят на солнце над золотыми стеблями хлебов, украшая жизнь до нестерпимой степени, украшая ее глубокой высью, плавным течением смысла, который отнюдь не в чьей-то голове рождается отдельно от птиц и неба, реки, облаков и деревни, а просто и есть вот это все, вместе взятое: и глубокая высь, и бескрайний низ, и человеческая жизнь, которая переплелась и с низом и с высью, так тесно переплелась деревней, дорогой, взглядами глаз, приложением рук, что никакая сволочь ее не сокрушит и не опоганит».
(«Одна абсолютно счастливая деревня»)

Николай Вахтин: Он был жаден до всяких впечатлений. Учителями его были академики В. М. Алексеев и Н. И. Конрад — это еще то, старое востоковедение, — он к ним относился с благоговением. Докторскую защитить ему не дали, дважды зарубали. В 66-м году после процесса над Синявским и Даниэлем они с братом подписали письмо-протест, и дальше о каком-то продвижении нечего было и говорить. А еще ему не могли простить его очерки и киносценарий «Мултанское дело» о Владимире Галактионовиче Короленко.
┘Помню, году в 59-м мы жили на Черной речке, и я потом узнавал и этот двор, и его обитателей в «Летчике Тютчеве» и в «Ваньке Каине», — у него объявился сосед Коля или Толя, большой мастер по всяческим моторам и водоплавающей технике. Кстати, именно у него отец купил потом катер потрясающий, метра четыре длиной, мотор — аж четыре лошадиные силы! Против течения реки ему было тяжело идти, крейсерская скорость у него была километров восемь в час, но мы на нем все мое детство проплавали, даже в Ладогу доползли однажды┘
Борис Фирсов: Вахтин дружил с людьми самого разного социального положения. Помню, он однажды познакомился с капитаном сухогруза. Капитан был человек┘ э-э-э┘ загульный, и Борис равноправно участвовал в радениях, так сказать, на борту этого судна, прежде всего потому, что ему было интересно с этим капитаном и с этой командой о чем-то разговаривать. Он был необыкновенно терпелив. На его лице никогда нельзя было увидеть тени «онегинской скуки». В этом смысле он был для всех нас эталоном┘
Николай Вахтин: Он хорошо подготовил меня к предстоящей жизни. Когда я рос и уже без него утыкался в очередной жизненный вопрос, то неожиданно обнаруживал у себя в голове готовый ответ, четко сформулированный и отлитый в формулу, произнесенную его голосом. Общения с ним мне хватает до сих пор.

"Я посмотрел на моего шестилетнего сына — он сидел очень задумчивый, погруженный в себя, опустив голову.
 — Сын, — позвал я, и он медленно поднял голову, и глаза его были влажными и блестящими — может быть, оттого, что в них отражалась такая же поверхность моря, а может быть, от слез.
 — Что? — спросил он бровями.
 — О чем ты задумался? — спросил я.
Он посмотрел на меня грустно, губы его дрогнули, и он сказал:
 — У меня к тебе большая просьба.
 — Какая? — спросил я, готовый к любым подвигам, лишь бы он не погружался вот так, неизвестно куда.
 — Пожалуйста, — сказал он, — никогда не спрашивай меня, о чем я думаю.
 — Хорошо, — сказал я мгновенно, потому что все-таки голова у меня работает иногда неплохо.
(«Ножницы в море»)

Сегодня, на пороге XXI века, нам уже трудно понять, каким нюхом распознавали советские чиновники, что Борис Вахтин — не свой? Ну, что такого опасного было в его прозе? Почему не дали поставить Петру Фоменко «┘Счастливую деревню» еще в конце 60-х, как он намеревался? Почему не печатали? И как Борис Вахтин умел оставаться абсолютно свободным в несвободной стране?
Борис Фирсов: Одно из величайших сожалений: он не дожил до времени перестройки. Вот это было бы его время, понимаете? Время Вахтина. Я, пожалуй, не могу назвать его диссидентом в классическом смысле, но по духу — да, конечно. Что такое диссидент? Прежде всего — свободный человек.
Мы познакомились в 66-м году. Я был тогда директором Ленинградской студии телевидения, Борис Вахтин снял меня с работы. Потому что он придумал и вел ту знаменитую передачу, которая называлась «Литературный вторник» и которая многим, не только мне, стоила работы. Он нарушил устав того монастыря, в котором я был настоятелем. Он пришел с целой компанией — Дмитрий Лихачев, Всеволод Иванов, Владимир Солоухин┘ Обещали говорить на какие-то пасторальные темы, а потом разговорились. Скандал разразился, в сущности, из-за невинных вещей. Например, тема топонимики: зачем у нас бесконечно переименовывают улицы┘ Или — можно ли в концертах исполнять церковную музыку?.. Все это нисколько не затрагивало основ существующего строя, но сам факт, что люди позволили себе свободно говорить, пренебречь тогдашними правилами — а передача шла по Всесоюзному каналу, в «живом» эфире, — вызвал возмущенные звонки сверху: как посмели? Что там у вас происходит? Позвонил мне председатель Всесоюзного комитета по радио и ТВ и потребовал отключить передачу от Москвы, а я ему сказал, что это они должны сделать сами, если хотят, а я не буду.
Не думаю, что Вахтин пытался совершить некий революционный переворот. Но тем не менее я лишился не просто должности — главного дела моей жизни┘
Через две недели после этого мы с ним встретились, потому что его жена сказала: ты бы хоть познакомился с человеком, который из-за тебя пострадал. Он сказал: попробуем.
В общем, мы съели две сковороды котлет, приготовленных Ириной Владимировной, выпили несметное количество водки и с этого дня стали абсолютно нерасторжимыми друзьями. И только его смерть нас разлучила.
Постепенно под его воздействием я начал┘ как бы это поточнее назвать, проходить курс дополнительного развития. Я, как и многие, долгое время подчинялся правилам инкубатора, в котором нас выращивали, а он вырвал меня оттуда. С этого момента начался новый этап моей жизни: наука, социология, стажировки в Европе┘
Он генетически был наделен способностью к раннему прозрению. Но любопытно, что в своем стремлении быть свободным он никогда не нарушал свободу других!.. Думаю, известное влияние и я на него тоже оказал, объясняя ему причины и поводы для разумной сдержанности. Но то, что я находился под его влиянием, — бесспорно. Я не был одинок: все его окружение испытывало его влияние. 

Не поленитесь, возьмите в руки восьмую книжку журнала «Звезда» за 1998 год и прочтите первую часть философско-публицистической работы Бориса Вахтина «Этот спорный русский опыт». И вы увидите: в давней полемике с запрещенными публицистами той поры — Амальриком, Шафаревичем, даже с самим Солженицыным, которыми мы зачитывались по ночам, вглядываясь в полуслепые тексты на папиросной бумаге, сегодня правым оказывается Борис Вахтин!
Это написано в 1978-м году и, разумеется, в нашей стране опубликовано быть не могло.

«┘всемирно-историческим достижением нашего народа┘ является то, что не погиб он окончательно ни нравственно, ни физически, а уцелел в обстоятельствах, казалось бы, безвыходных, потеряв многие десятки миллионов жизней в братоубийственной войне, в войнах, голоде, холоде. Уцелел вопреки, а не благодаря своим вожатым, вождям, руководству, которые были — хуже некуда. И то, что уцелел, — это чудо, равного которому я в истории не знаю. Пока уцелел потому что смертельная опасность еще висит над ним, но уцелел и даже немного оправился от болезни, болезни по всем диагнозам и прогнозам смертельной. Русский народ жив — и это чудо».

Николай Вахтин: Как ему хотелось увидеть свою книжку! В последние годы увлекся рисованием обложек для собственных книг — карандашные рисунки эти сохранились. Как он счастлив был, когда однажды ему позвонили из одного толстого журнала, сказали, как им понравился рассказ «Сержант и фрау», но напечатать они его не могут: он не в их стилистике. А отец был все равно счастлив: оценили!..
Борис Фирсов: В ряде случаев он был провидцем. Героиня «┘Счастливой деревни» связывает свою жизнь с немецким солдатом, военнопленным. Мы-то знаем, что сейчас немцы ставят своим солдатам памятники на нашей земле, но тогда┘ Мы однажды с ним на эту тему разговаривали, и он сказал: война была битвой не только между фашистами и коммунистами, как это принято считать. Это была война между людьми. А раз так, то все человеческое в этой войне заслуживает внимания. Он восставал против одномерного представления о войне: героизм, раны, страдания, борьба — и все. На самом деле это было продолжение жизни в неестественных обстоятельствах. И разве не о том же - его абсолютный шедевр «Сержант и фрау»? Нравственные муки нашего солдата, который принес любовь-смерть немецкой женщине┘
Василий Аземша: Было в нем редчайшее качество — какое-то притяжение красоты, эстетический камертон: красивая природа, красивые женщины, жена-красавица. Мало того, и поступки его были эстетичны. Это есть и в его прозе, особенно в отношении женских персонажей. Очень мужское, в известной степени старорежимное представление, такое дефицитное сегодня┘

"Каждому мужчине, даже совсем никудышному, хоть в своих глазах, хоть на самом деле, выпадает в жизни, пусть один-единственный раз, но выпадает обязательно быть предметом великой любви. Бывает, конечно, что ему и невдомек, и после смерти, представ перед Всевышним, слышит он от Всевышнего эту новость и упрек: «Что, проморгал?» И приходится ему отвечать: «Да, проморгал, Господи┘»

Юлий Ким: Воздействие Бориса Борисовича на меня было таким прямым, благотворным, теплым, всеобъемлющим, универсальным┘ Как-то, уже без него, году в 84-м это было, мы сидели в Шишаках на склоне «Вахтинского бугра», на котором он начал ставить дом, поминали Бориса Борисовича, и был удивительный закат. Садилось солнце, ослепительное и мягкое одновременно, и на какую-то долю секунды мне показалось, что это он на нас смотрит, нас приветствует, нам улыбается, светит. 

При жизни Вахтина вышла в свет книга его переводов юэфу из древней китайской поэзии. Юэфу — это жанр. Существуют романсы на слова юэфу. Один из них в переводе Бориса Вахтина звучит так:
┘А следом по ветру проносится ивовый цвет.
Мне грустно, что я пропускаю весенние воды.
И нет никого, чей бы зов до меня долетел.