Нежный реализм

Режиссерское мастерство Петра Фоменко имеет одно абсолютно устойчивое свойство. Над всеми своими спектаклями Фоменко мудрит и кудесит. Читает текст, докапываясь до смысловых оттенков каждого суффикса, перекладывает прозу для сцены особым, лишь ему ведомым способом, подгоняет каждую реплику, а то и слог или звук под выбранную музыкальную тему, тщательно ставит свет, перебирая все оттенки белого и вымеряет каждую ступеньку под ногами артистов. Но выбираемые им пьесы давно затеяли с мастером игру, посильнее «фараона» графини Анны Федотовны с его «тройками, семерками и тузами». Они как оборотни-плуты — оказываются его или не его. Если не его, чужими, то спектакль получается мастерски собранной конструкцией, где виден каждый изгиб неординарной режиссерской мысли и даже след от вдохновенья, которое могло бы быть, но по причинам самым неведомым отсутствует. Фирменное фоменковское «легкое дыханье» оборачивается тяжкими и болезненными вздохами.
Но как только Фоменко попадает в свою текстовую стихию, все в его руках начинает играть и звучать. Как удачливому игроку, все карты идут ему в руку. Он перестает громоздить капитальные декорации и обходится предметами самыми обыденными: горшками, корзинками, занавесочками. А теснота игрового пространства оборачивается невиданным и фантастическим масштабом — за каждым предметом на сцене, платьем, словом, жестом актеров выглядывает не только жизнь, быт городка или деревушки, но и встает перед глазами совершенно определенный пейзаж, время года и даже погода того дня, на который пришлись все эти привлекшие внимание режиссера события. 
«Одна абсолютно счастливая деревня» по повести Бориса Вахтина — спектакль из серии счастливых попаданий. Фоменко еще раз угадал свою карту, и выигрыш не заставил себя ждать.
Обозначив жанр происходящего на сцене как «этюды мастерской по одноименной повести», Фоменко скупой реализм советской деревни воспел языком поэта-язычника. Колодец-журавль, огородное пугало, козы, коровы, изящно и остроумно сыгранные актерами мастерской, обрели не только свой голос, но и душу, и характер, и каждый — свою историю. Колодец хранит так и никем не раскрытую тайну главного героя Михеева (Сергей Тарамаев), пугало заботится о том, как приютить нежных влюбленных, а коза готова чуть ли не расплакаться, когда появившийся в деревне пленный немец привязывает ее к колышку. Игровое пространство, заставленное ящиками, тазами, скамеечками, приготовленными для распилки бревнами, расширяется до бескрайних просторов нашей родины и достает до заграницы.
Фоменко запускает воображение на всю катушку. Длинный отрез ткани небесно-голубого цвета оказывается рекой, студеной и широкой. Тазы предназначены не только для того, чтоб деревенские бабы, изогнувшись, стирали в них белье. Они играют роль луж, в которые, нежно стряхивая капли, жарким днем ступает красавица Полина или, не разбирая дороги в ночной темноте, плюхаются усталые ноги в кирзовых сапогах. Ящики превращаются в тракторы, колодцы и окопы. Деревенские бабы оказываются то красавицами Венецианова, то работницами Малевича, то вдовами кисти советского художника Сергея Герасимова. А главные герои — деревенские влюбленные Полина и Михеев в исполнении Полины Агуреевой и Сергея Тарамаева — напоминают мифологических персонажей Ботичелли.
Фоменко растворил текст повести Вахтина в песнях и напевах. От кокетливой «В деревне нашей ты не найдешь другой такой Чариты» и печальной «Не для меня цветут сады» до утешительной немецкой, на губной гармошке наигрываемой «Лили Марлен». Разложил каждый шаг актеров на приступочки, спилы, заставил их перешагивать ручейки и лужи, играть не только такую любовь, что «плачу из-за него, проклятого, как подумаю, что убьют», но и сны, надвигающуюся дремоту, смертельную усталость и спокойное, умиротворенное счастье. И это у них получается виртуозно.
Фоменко умеет завораживать и обращать в свою религию. На этот раз она светла и поэтична. В «Одной абсолютно счастливой деревне» даже безвинно погибшие улыбаются с небес.