Homo ludens

Наступает такой период в жизни Мастера, когда он чувствует особую прелесть в переживании состояния свободы, когда он позволяет себе не зависеть от канонов, от рычания настойчивой моды, поскольку сам помимо, быть может, собственной воли становится модой, даже не модой, а законом. Когда его не грызет необходимость утверждать в правах свое понимание искусства, поскольку давно признан. Его спектакли в равной степени почитаемы и критикой, и публикой. Такое редкое единодушие окружает лишь одного человека — Петра Наумовича Фоменко. Это тем более странно, что для первых его спектакли слишком классично человечны, а для последних чересчур рафинированы.
«Египетские ночи» — тот самый случай свободы, когда Мастер легко позволил себе и своим ученикам отнестись к пушкинской прозе без священного трепета, с лукавой резвостью. Кажется, Фоменко решился на незаконченную пушкинскую повесть об Импровизаторе по одной существенной для него причине: превратить источник игры в предмет играющего искусства. Импровизатор необходим Мастеру лишь как завязка. Импровизатор приводит в движение не столько сюжет, сколько способ театрального существования. Сначала играют в салон, в салоне играют в Древний Египет, а в Древнем Египте играют в Клеопатру — словом, играют в игру, внутри которой игра. Зачем Фоменко вставляет в спектакль фрагменты текста «Египетских ночей» В. Брюсова? Да, вероятно, затем же: поэтическую рефлексию символиста начала века, который соотносит свою «ночь» с пушкинской, режиссер берет в дело, демонстрируя еще один этаж игры.
До этой премьеры не создавал еще Петр Наумович более изощренного театрального действа, в котором бы доводил до апогея, почти до вызова тезис «искусство для искусства», театр ради театра, не обретал Касталии, в которой творит ради наслаждения игрой в магический бисер. Возможно, для Фоменко изначально было важно, что повесть Пушкиным не закончена, а, значит, открыта для продолжений, и, взявшись за это отважное предприятие, режиссер наверняка знал одно: «бесчестный манок сюжета» не соблазнит фальшивой целью актеров.
Метаморфозам с предметами, легким преображениям пространства не мешает теснота сцены. Перо — знак пушкинской поры — может стать топором в руках палача. Багряное полотно перенесет салон в вымышленный Древний Египет, в покои Клеопатры.
Но так уж повелось, что смысл всегда настаивает на правах, и тогда творец защищается от реальности иронией, немецкие романтики, Блок, русские символисты, Мейерхольд этот контраст реальности и вымысла воспринимали трагически, а вот Фоменко и «фоменки» — весело и лукаво. «Русский ум смешлив», — подмечал Пушкин. 
В спектакле «Египетские ночи» ирония — постоянная спутница героев. Уже в самой попытке «фоменок», играющих в салон, разыграть любовно-кровавый сюжет о Клеопатре и ее любовниках-смертниках есть печальная улыбка, как, впрочем, и тоска, и несбыточная мечта игроков пережить испепеляющую страсть. Игра дает этот шанс. Примерка исторических костюмов в духе намеренно наивной театральности довоплощает неслучившуюся жизнь каждого: либо неслучившуюся любовь вдовы по разводу Зинаиды Вольской (Полина Кутепова) — она же Клеопатра, или эстета Вершнева (Илья Любимов) — он же образованный любовник Клеопатры Критон, или генерала в отставке Сорохтина (Алексей Колубков) — он же Флавий, воин-любовник, или молодого человека Алексея Ивановича (Павел Баршак) — пылкий безымянный юноша-любовник. Но игра выдает заигравшихся. Вспомнив исторический анекдот о Клеопатре, салон чересчур поглощен своими тайными чувствами. Неопытная, молоденькая графиня К. (Полина Агуреева) выдаст себя чрезмерным интересом к египетской царице. Понятно, что о Клеопатре думает и затянутая в корсет приличий графиня Д. (Наталья Курдюбова). Чужой в этом салоне лишь импровизатор синьор Пиндемонти (Карен Бадалов), вызвавший своей поэзией призрак египетской царицы. Он чужак. Об итальянце забывает и салон, и спектакль. Только сочинитель Чарский (Андрей Щенников), хоть он и сторонний наблюдатель, также тоскует по несбыточным страстям, но которому, быть может, более, чем другим, понятно, что в век салонов истинная страсть, оформленная в проплаченную поэзию о Клеопатре иностранца-импровизатора, невозможна. Остается лишь всем играть в нее.