Леденцовый период русской истории

«Трех сестер» «Мастерской Петра Фоменко» ждали долго. Ждали отточенного танца жестов и интонаций «семейного несчастия». Этакого «Видения Розы» 1900 года.
Но вместо цветов запоздалых пришлось вспомнить жесткое письменное предупреждение гигиениста и диагноста:
«Пьеса вышла скучная, тягучая, неудобная. Настроение, как говорят, мрачней мрачного┘ Настроение, говорят, убийственное.
Душевно Ваш А. Чехов»

На программке — групповой портрет. Но это не Галина Тюнина, Полина Кутепова и Ксения Кутепова в ролях Ольги, Маши и Ирины. Это главные героини: три куклы, три куклы, три куклы.
Все отдадут сестры Прозоровы после пожара погорелым барышням Колотилиным! Но кукол в пушкинских панталончиках конфузливо припрячут для личных нужд.
Нежность девичьих душ вызывает не умиление, а ужас. Страшны тряпичные инфантилочки — почти тридцатилетние (как и их хозяйки). Они — жеманные, бескостные, мечтательные и равнодушные, эти фамильные демоны из фамильного сундука.
У британцев в шкафу — скелеты. У нас — усадебные бирюльки. Но «падение дома Прозоровых» логично: где бирюльки, там и скелеты.
Смешны и страшны «университетские лекции», которые перечитывает вслух земский деятель Прозоров (Андрей Казаков). Под бумагами у него спрятан Жюль Верн или Буссенар. Нечто для героев рассказа «Мальчики», «занимательная география», из-за которой гимназисты сбегают из дому.
Бежать готов Андрей Сергеевич. 
Можно в джунгли. Но лучше сразу в Большой Московский трактир. 

Внутренняя тема спектакля — из записных книжек все того же гигиениста: «┘с неумением брать от жизни то, что она может дать, и с страстной жаждой того, чего нет и не может быть на земле».
Только советская школа могла принимать всерьез хрестоматийные стоны Андрея. Вот это: «Город наш┘ в нем сто тысяч жителей┘ и ни одного ученого, ни одного художника┘ Едят, пьют, спят и, чтобы не отупеть от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами┘
Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я профессор Московского университета┘»
Прозоровы страждут в губернском городе 1896 — 1900 гг. В городе «вроде Перми» — поясняет Чехов в письме. С 1898 г. умы в столицах сотрясает журнал «Мир искусства» с варварскими творениями всяких Бердслеев и Сезаннов. Издает сие сын пермского заводчика Сергей Дягилев. Выпускник той самой гимназии, историю которой в «Трех сестрах» так уныло пишет крючкотвор Кулыгин. 
В Перми 1897-го инженер Н. Г. Славянов изобрел такую штуку, как электросварка. Был награжден медалью Всемирной выставки в Чикаго. Как раз к 1900 году благодаря этому изобретению в России создан крупнейший в мире нефтепровод. Строятся первый в мире ледокол и мосты нового типа.
Славянову сейчас поставлен памятник в Перми: смешной такой чеховский человек, в вицмундире и фуражке.
На Кулыгина похож.
А ежели член земской управы Андрей Прозоров страждет от омерзения в ином губернском городе┘ Господи! В эти годы земское движение кипит, собирает конспиративные совещания, рождает в недрах себя две партии — кадетов и октябристов. Земство активно занимается агрономической помощью крестьянству, создает блестящую статистику, поручает молодому С. Н. Булгакову анализ аграрных данных, а молодому П. Б. Струве — издание газеты.
Земство упорно подает петиции императору, 13 лет безуспешно пытается продавить «всеобщую школьную повинность» для населения России — и к 1908 году добьется ее наконец!
Кабы это у земцев вышло с первой попытки — к началу революции была бы грамотна и очеловечена 4-классным обучением вся Россия до 30 лет включительно. А не до 17, как это было на деле.
И членов губернских управ в России было меньше, чем профессоров.
Ненависть Андрея и Ирины к работе в управе — беспощадный диагноз всей семье.
Современники, знавшие реальный контекст, упрекали пьесу «Три сестры» в неправдоподобии, натяжках и передержках.
Увы┘ Мы отлично знаем внутреннюю правду этих характеров. И знаем, что за последующие сто лет их правда только сгущалась.
В спектакле Фоменко «сцена проклятий городу» ужасна. Чем-то замогильным веет от опухшего человека с бабьим переплясом жалоб. Возле него стоит с палкой в руках сторож управы Ферапонт, умоляя:
 — Андрей Сергеич! Бумаги-то┘ бумаги подпишите!
А «Москва за сценой» — явно та, с которой Чехов жестоко рассчитался еще в очерке 1890 года: «мостовые, покрытые желто-бурым киселем, сорные углы, вонючие ворота», претенциозные беседы на вернисажах, грязные кухни, форточки, заткнутые подушками, прогрессивные дамы, втихомолку пьющие водку, полузнание и уныние. 
Все то, что так рельефно проступает в Прозоровых.

Театр идет строго по тексту пьесы с «убийственным настроением», методично и мучительно рассматривая, как три хозяйки дома все не дают чаю голодному с утра Вершинину (Рустэм Юскаев). Собственно, все трагедии вырастают из мелкой бытовой бестактности. Из возвышенной неприметливости. Из тонкой смеси сентимента к дальнему и рассеянной жестокости к ближнему, которую так тонко и смешно играют сестры Кутеповы — Маша и Ирина.
Милые, нежные люди, награжденные каким-то вечным детством! Вечное детство развернуто в замедленной рапидной съемке. Город горит — но пьян врач и играет на скрипке член губернской земской управы. Бесконечно, как чумной сон, тянется «ночь после пожара» — каждый приходящий заново будит весь дом, чтоб поговорить начистоту о заветном. Любой из домочадцев мог предотвратить дуэль Тузенбаха и Соленого — но одни вслух мечтали освободить потомство «от праздности, от квасу, от гуся с капустой», другие следили за перелетом лебедей, третьи рассказывали, что душа их — как дорогой рояль┘
Сколько лет балует «конфектами» младшую, Ирину, друг дома Чебутыкин (Юрий Степанов)! Последний bonbon доктор отдает любимице, отправляясь на дуэль Соленого с Тузенбахом, отпыхиваясь, бормоча: «Одним бароном больше, одним меньше — не все ли равно?».

Невеста прислушалась бы — да отвлек голубой кокетливый фантик┘
Г-н Гаев «проел на леденцах» семейное имение с вишневым садом. Ирина у П. Н. Фоменко теряет «на леденцах» жизнь жениха.

Роли агрессивных разрушителей уюта «с роялем и тремя языками», Наташи и Соленого, отданы Мадлен Джабраиловой и Карэну Бадалову. Оба актера наделены блестящим даром гротеска. Но с обоих точно взяли честное благородное слово не применять этот дар в «Трех сестрах»┘
Но «по Фоменко» не Наташа и не Соленый причины распада. Они лишь выполняют то, на что запрограммированы характером и судьбой.
А спектакль — о Прозоровых и их «нежных и старинных друзьях».
Истинным протагонистом здесь выглядит Чебутыкин: «Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом деле нас нет. ┘Все равно! Все равно!».
Но и итог, его нестерпимое осознание — в финале довольно легко «прогалдели, проболтали, пролузгали, пропили, проплевали».
Хрестоматийное «Милые сестры┘», «Если бы знать┘», «Я буду работать, буду работать┘» звучит злейшей пародией. И это продолжение бесконечной болтовни, которую не смогли оборвать и выстрелы.
Странные сближения возникают в сознании зрителя премьеры.
А все же — что-то еще блещет в этом безнадежном доме. Чуть-чуть. Замордованный домашним распевом старый романс Полонского. Пируэты влюбленного Тузенбаха (Кирилл Пирогов), взлетающего над садом с соломенной шляпой в руках. Камейный профиль единственной из сестер, что взрослеет к финалу, — Ольги (Галины Тюниной).
Неловко прощается Вершинин (Ольга этого спектакля влюблена в Вершинина молча, куда глубже и горше, чем Маша). Начальница губернской гимназии сидит на чемодане, кутаясь в старую шинель отца со споротыми погонами. Точно это ноябрь 1920 года, Севастополь, пристань. Уходят не баржи артиллерийской бригады, а транспорты Врангеля.
И Ольга еще увидит этот пожар, еще будет вытаскивать из сыпняка на Принцевых островах племянницу Софочку, еще будет начальницей где-нибудь в русском сиротском приюте под Брюсселем.
Впрочем, и это лирика. Лебеди, давно пролетевшие над городом N. , в котором вот сейчас зреет дуэль.
Петр Фоменко поставил очень мрачный и очень чеховский спектакль. О нашей способности жить «здесь и сейчас» в конечном итоге.