Фоменко среди трех сестер

Петр Фоменко понял главное: жизнь творят женщины. И поставил об этом спектакль
Жизнь творят женщины. Три сестры, родившиеся через сто лет после смерти своего создателя, в спектакле, показанном «Мастерской П. Фоменко», — и есть сама эта жизнь. Контраст между женщинами и мужчинами в «Трех сестрах» Петра Фоменко — как между виртуозной джазовой импровизацией и дисгармонией настраиваемых инструментов.

«Разве уже и пьес не стало?» — жалобно воскликнула бы тетушка Настасья Ивановна из «Театрального романа», узнав, что на московской сцене появилась пятая за последнее время постановка «Трех сестер». Чеховский бум сегодня — очевидность; наконец, поставил Чехова и Фоменко.

Предсказуемо? Пожалуй. Неожиданно? Безусловно. В той мере, в какой неожиданна реальность. Выбор актрис на главные роли здесь — уже трактовка. Чрезвычайно важно, какие они. Эти — Ольга, Маша, Ирина — Галина Тюнина, Полина и Ксения Кутеповы молоды, прелестны, полны нервной энергии, ежесекундно готовы к радости и слезам, словом, перед нами подлинники, не подделки.

Ирина (Ксения Кутепова) — центр дома Прозоровых. Впервые понятно, почему к ней тянутся сердца. Среди вереницы патетических девиц (в скольких спектаклях не сыграна эта роль!) она — сводная сестра Наташи Ростовой, полная радости и дарящая радость. Ее кружение завораживает: тонкий, нервный «волчок», не тот, что ей дарят на день рождения (бросают, деревянный, на пол, и он летит по кругу на месте), а цветной, «поющий», каких тогда еще не было. Она будет смешно отбиваться от Соленого, детски-покорно стоять, пока барон разматывает на ней зимние шали, замирая, ждать ряженых… А потом закричит «выбросьте меня!», забьется в сорванной занавеске, будет метаться, бледная, перед отъездом, недоуменно ловить шляпу, которую барон, будто играя в серсо, бросит ей на палец… Если нельзя в Москву, тогда все равно, и нужно примириться с «ходом вещей». Барон — и есть примирение. Но тот же беспощадный «ход вещей» избавит ее от компромисса…

Маша (Полина Кутепова) в обморочной скуке лежит в кресле, запрокинув голову, до подбородка надвинув шляпу. Потом резко снимет ее - и сурово, впитывая каждое слово, станет слушать Вершинина: Он или нет? Бросает шляпу, возвращается — я остаюсь! В этой Маше — острое ожидание и трепетная точность.

«Ты - женщина, и этим ты права!» — сказано о таких, как она.

За ширмами в ночь пожара сестры прилегли отдохнуть, но рыдает Ирина («барон такой некрасивый…»), успокаивает, увещевает Ольга. И вдруг Маша врывается в ночную усталость со своим: «Я хочу каяться, милые сестры!». Монолог звенит торжеством страсти, покаяние — гимном любви. И в ужасе восторга слушает сестру Ирина, и страдает, зажимая уши, строгая Ольга.

Ольга Галины Тюниной — изящная, как с полотен Серова: челка, закрывающая тициановский лоб, зябкая пластика. Она суше и сдержаннее младших, но роль хозяйки Прозоровского дома для нее — трудный, почти непосильный долг. Тихое приятие происходящего, шоры приличий в иных обстоятельствах губительны, и Ольга, как Раневская вишневый сад, шаг за шагом уступает родовое гнездо чужим. Бобик и Софочка еще в детской, но они уже другие Прозоровы, Наташины дети. Самкой, то нежной, то безжалостной, играет свою героиню Мадлен Джабраилова. Из этой женской природы вычтено главное — талант и душа.

Конфликт предназначения и участи накрывает бледные лица сестер трагической тенью. Кукольно-хрупких, вечно юных, жизнь испытывает их разлукой, смертью, но куда жесточе — средой, прозой жизни. У каждой мечта, но каждой придется принять явь — мужчин, которых посылает судьба.

Время расставляет свои акценты, и навязчивый рефрен Тузенбаха «надо работать!» вызывает в зале ироническую реакцию. Труд больше не идея, добровольное принуждение. Но барон-то имеет в виду совсем иную работу, не ту, над которой понимающе ухмыляются випы в партере. Тузенбах (Кирилл Пирогов) — солнечный мальчик, с обаятельно-некрасивой улыбкой и рыдающим смехом. Не военный, не штатский, на одном плече пальто, на другом шинель, как всем известно, «очень хороший человек», но кто был любим по одной этой причине?..

Вершинин (Рустэм Юскаев) — тоже годится в герои романа лишь в отсутствии конкурентов. Мешковатый, смущающийся полковник, военный резонер, ко всему, кажется, способный притерпеться, философствует, будто всегда некстати: В сцене разлуки Маша пополам сгибается от боли, а он поясняет: все, дескать, имеет свой конец, вот и мы расстаемся… И прощальные слова отзываются безнадежной скукой натуры.

Дом на сцене — одновременно вокзал (художник Владимир Максимов). Мужчины в нем — обстоятельства места, естественные безвольные разрушители. За ними — особенности не частных, национальных характеров.

Андрей (Андрей Казаков), старший брат, надежда семьи, сначала предает дух дома, потом закладывает сам дом, проигрывает не деньги, себя. Милейший приживал Чебутыкин (Юрий Степанов), дурной врач, ленивый, безразличный («одним бароном больше, одним меньше…»). Соленый — амбициозный мрачный пошляк. В его оскорбительном «цып, цып, цып!», обращенном к барону, темная слепая ненависть ко всему другому. Агрессивное равнодушие к окружающему — российская черта, сделавшая нашу жизнь тем, что она есть. Среди участников спектакля — один всерьез значимый персонаж, оправдывающий все ожидания. Тот, кто остается за кулисами, — постановщик пьесы, Петр Фоменко.

Чехов на современной сцене, как правило, объект острых экспериментов: Някрошюса, Жолдака, Марталера. Но вот Додин в «Дяде Ване», а вслед за ним Фоменко в «Трех сестрах» решились впасть в классическую простоту. Когда иные деятели театра намертво застряли в опытах деконструкции, Фоменко, уже почти патриарх, занимается реконструкцией, вычитывая из хрестоматийной пьесы действительно необходимое современникам. А им - как всегда — нужны свидетельства небанальной внутренней жизни.

Задача постановки укладывается в два слова — «живой театр»: связи, возникающие и рушащиеся, внутреннее движение, жизнь чувств, что искрит на сцене, накрывая волнами зал.

Спектакль кажется простым, но эта простота обдуманна и оплачена биографией. Режиссура Фоменко последних лет, как воздух, неуловимо насущна.

На афише указан жанр: «этюды на пути к спектаклю». В действие введен Человек в пенсне; его текст — из чеховских писем, а ремарки («Тише!», «Пауза!») — возгласы автора на репетиции. Прием, равный штампу, сознателен: путь к пьесе продолжается; происходящее — не итог, и между словами («так вот целый день говорят, говорят») необходима пауза. Для театра.

Взрослея, сестры проходят путь от детской жажды счастья до примиренности. Их финальные реплики — «Неудачная жизнь!» Маши, «Буду работать!» Ирины, «Зачем мы живем, зачем страдаем?!» Ольги — покрывает уходящая с полком музыка, и просроченные надежды отзываются терпким привкусом будущего, вопреки всему.