Ухватиться за Венерин волос
В Мастерской Петра Фоменко поставили спектакль по роману Михаила Шишкина
Евгений Каменькович в Театре Петра Фоменко поставил спектакль «Самое важное». Жанр определен как «этюды и импровизации по роману Михаила Шишкина Венерин волос“».
Актеры в этом спектакле играют по несколько ролей свыше сорока персонажей обозначены в программке, а играют восемь актеров.
Но помимо мастерской работы театра со сложной современной прозой, в которой есть и роман в романе, и рефлексия по поводу текста в тексте, и той жизни, которая становится текстом, есть у театра еще и удивительная честность в передаче самого духа прозы.
Казалось бы, зачем ставить такую почти непосильную задачу относительно современной литературы? Так полноценно тратиться, отдавая четыре часа сценического времени воплощению на сцене текста, который намеренно замкнут на себе, не обращен в социум и погружен в созерцание собственной рефлексии?
В спектакле Толмач Ивана Верховых alter ego самого Шишкина, лицо от автора, но в каком-то новом качестве для русского театра. Толмач не ведет начальственно действие, перед нами не демиург, не пастор, не властитель дум. Он то наблюдает картины собственного сна, то объясняет их самому себе, то вглядывается в свой же собственный роман. Писательские образы подобно киноленте памяти проносятся в сознании Толмача. Сцена превращена в камерный подиум, на котором теснятся ожившие в памяти писательские образы, мучающие душу воспоминания. Оттого режиссером используется несколько приемов, призванных выразить мир писательского воображения, похожий на плотно закрытую комнату, из которой невозможно уйти, невозможно освободиться от беспрерывно, бесконечно наплывающих самых важных и самых неважных переживаний. Быть писателем значит истязать свое сознание и подсознание.
В этом одиночестве Толмача Ивана Верховых есть честность проживания того, что постоянно подбрасывает воображение.
Писатель пишет роман о певице начала века, которая ведет дневник. Девочка-гимназистка, первая любовь, первый поцелуй, Первая мировая война, первые смерти, Гражданская война, первый выход на сцену все это страницы дневника, который оборвется в 1936 году. Мадлен Джабраилова играет и ребенка, и гимназиста, и актерку, оставаясь все равно девочкой, брошенной в котел жестокого и невыносимого бытия. Эта линия в книге отчасти превращена в эпизоды кино с титрами, обозначающими главки сюжета о певице. Глубина сцены в спектакле отдана под этот роман. Режиссер в буквальном и переносном смысле то открывает двери его эпизодам, то захлопывает, чтобы перенестись в другое время, в нашу эпоху. И тогда на переднем плане вcплывают другие картины из жизни самого писателя, не связанные никак сюжетом, но сцепленные переживанием собственного бытия. Экскурсия в музей школьников, служба в армии, работа переводчика в швейцарской тюрьме, письма сыну, которые пишутся и не отправляются, Рим уже с другой экскурсией. Скользят впечатления. И опять режиссер сообщает актерам и точность жеста, и органику движения, чтобы передать этот рой образов, живущих в каком-то эфирном писательском пространстве. И учительница Гальпетра Ксении Кутеповой, вечно беременная, но так и не разродившаяся, и осипший гид по Риму Рустэм Юскаев, и стайки школьников, хулиганящие в музее «Останкино», и туристическая группа, бегущая за зонтиком гида, скользят по гладкой поверхности в музейных бахилах, как на льду.
Почему-то нарастает грусть, охватывает печаль. Человек затерян во времени, и возможность жить есть только одна в сосредоточенной тишине укрыться от мира и дать волю своему воображению, выпустить на свободу свои образы, чтобы продлить самого себя, ухватиться за Венерин волос, вернуть себе свою же жизнь.
Актеры в этом спектакле играют по несколько ролей свыше сорока персонажей обозначены в программке, а играют восемь актеров.
Но помимо мастерской работы театра со сложной современной прозой, в которой есть и роман в романе, и рефлексия по поводу текста в тексте, и той жизни, которая становится текстом, есть у театра еще и удивительная честность в передаче самого духа прозы.
Казалось бы, зачем ставить такую почти непосильную задачу относительно современной литературы? Так полноценно тратиться, отдавая четыре часа сценического времени воплощению на сцене текста, который намеренно замкнут на себе, не обращен в социум и погружен в созерцание собственной рефлексии?
В спектакле Толмач Ивана Верховых alter ego самого Шишкина, лицо от автора, но в каком-то новом качестве для русского театра. Толмач не ведет начальственно действие, перед нами не демиург, не пастор, не властитель дум. Он то наблюдает картины собственного сна, то объясняет их самому себе, то вглядывается в свой же собственный роман. Писательские образы подобно киноленте памяти проносятся в сознании Толмача. Сцена превращена в камерный подиум, на котором теснятся ожившие в памяти писательские образы, мучающие душу воспоминания. Оттого режиссером используется несколько приемов, призванных выразить мир писательского воображения, похожий на плотно закрытую комнату, из которой невозможно уйти, невозможно освободиться от беспрерывно, бесконечно наплывающих самых важных и самых неважных переживаний. Быть писателем значит истязать свое сознание и подсознание.
В этом одиночестве Толмача Ивана Верховых есть честность проживания того, что постоянно подбрасывает воображение.
Писатель пишет роман о певице начала века, которая ведет дневник. Девочка-гимназистка, первая любовь, первый поцелуй, Первая мировая война, первые смерти, Гражданская война, первый выход на сцену все это страницы дневника, который оборвется в 1936 году. Мадлен Джабраилова играет и ребенка, и гимназиста, и актерку, оставаясь все равно девочкой, брошенной в котел жестокого и невыносимого бытия. Эта линия в книге отчасти превращена в эпизоды кино с титрами, обозначающими главки сюжета о певице. Глубина сцены в спектакле отдана под этот роман. Режиссер в буквальном и переносном смысле то открывает двери его эпизодам, то захлопывает, чтобы перенестись в другое время, в нашу эпоху. И тогда на переднем плане вcплывают другие картины из жизни самого писателя, не связанные никак сюжетом, но сцепленные переживанием собственного бытия. Экскурсия в музей школьников, служба в армии, работа переводчика в швейцарской тюрьме, письма сыну, которые пишутся и не отправляются, Рим уже с другой экскурсией. Скользят впечатления. И опять режиссер сообщает актерам и точность жеста, и органику движения, чтобы передать этот рой образов, живущих в каком-то эфирном писательском пространстве. И учительница Гальпетра Ксении Кутеповой, вечно беременная, но так и не разродившаяся, и осипший гид по Риму Рустэм Юскаев, и стайки школьников, хулиганящие в музее «Останкино», и туристическая группа, бегущая за зонтиком гида, скользят по гладкой поверхности в музейных бахилах, как на льду.
Почему-то нарастает грусть, охватывает печаль. Человек затерян во времени, и возможность жить есть только одна в сосредоточенной тишине укрыться от мира и дать волю своему воображению, выпустить на свободу свои образы, чтобы продлить самого себя, ухватиться за Венерин волос, вернуть себе свою же жизнь.
Ольга Галахова, «Независимая газета», 16.11.2006