Диалектика

Чеховский МХАТ форсирует малые пространства. Еще год назад давно имевшаяся в наличии у МХАТа Малая сцена была в запустении. Сегодня едва ли не самые интересные спектакли главного театра страны выходят на открытой в этом сезоне новой и еще более маленькой сцене.

Именно на этой сцене поставил почти безмолвный, но необыкновенно красноречивый спектакль «Старосветские помещики» молодой литовец Миндаугас Карбаускис. Здесь же играют композицию «Пролетный гусь» по пронзительным астафьевским рассказам. Теперь здесь сыграли премьеру Елены Невежиной «Преступление и наказание».

Елена Невежина — ученица Петра Фоменко, 10 лет назад окончившая ГИТИС и с тех пор ставившая в «Сатириконе», Театре Маяковского, у Табакова в подвале на Чаплыгина, предпочитая Айрис Мердок, Мюссе, Стоппарда, Кундеру и прочую интеллектуальную прозу и драматургию, которую Невежина умеет разобрать с большим вниманием к психологическим нюансам.

«Преступление и наказание» Невежина открыла посередине и начала с того места, когда старушка-процентщица уже зарублена, кошелек спрятан под камень и Мармеладова тоже уже нет в живых. У Невежиной дело начинается с того, что Родион Романович заходит с приятелем Разумихиным на квартиру к приехавшим в Петербург матери и сестре. И дальше — близко к тексту, но минуя сюжетные ответвления, связанные, например, со Свидригайловым и семейством Мармеладова. Вот Порфирий Петрович, Раскольников и Разумихин за чаем говорят о газетной статье Раскольникова о двух породах людей, одной из которых позволено переступить через кровь. Вот Раскольников дразнит краснеющего Разумихина разговорами о Дуне. Вот Раскольников приходит на место преступления и встречает Порфирия Петровича. Раскольников открывается Соне. Раскольников прощается с матерью. Сцены проложены между собой этаким народно-низовым фоном: дворник метет улицу и паренек у него под носом подбирает оставленные кем-то ботинки. Или один маляр объясняет другому, что такое журнал и что это за сладкая женщина — суфлер. Художник Владимир Максимов разделил сцену на два плана черной стеной с криво прорезанными проемами, в одном из которых видна часть кривого мостика, в другом — наверх уводящая лестница. А Светлана Калинина сшила для героинь платья из гофрированной органзы, для героев связала жилетки и шинели из грубой ткани. Картинка, созданная ими сообща на сцене, не блещет оригинальностью или новизной — как и довольно унылые мизансцены Невежиной вроде той, когда Раскольников, признаваясь в своем преступлении Соне, сооружает пирамиду из табуретов, покрывает ее шинелью и водружает сверху ведро, называя эту конструкцию Наполеоном и комментируя таким образом свои устремления. 

Впрочем, в таком малом пространстве главным предметом для рассматривания являются сами актеры, и если зычные голоса Максима Виторгана и Андрея Ильина и преувеличенная мимика последнего были бы более кстати на большой сцене, то зыбкая улыбка Елены Пановой (нежнейшая Соня) и тонкие модуляции голоса Натальи Кочетовой (мать) с галерки были бы неразличимы. Между тем именно эти модуляции, эти полуулыбки — вместо нервного хохота, морщинки, сбегающиеся к уголкам глаз, — вместо воздетых рук, быстрый шепоток — вместо истерических припадков, этого привычного антуража спектаклей по сюжетам Достоевского, — именно полутона и тонкости и сообщают прелесть спектаклю. И служат фоном для болезненной порывистости главного героя. Он, собственно, и является главным достоинством спектакля и главным аргументом в пользу того, чтобы со сцены услышать незабвенный вопрос «тварь я дрожащая или право имею? ». Это Евгений Цыганов. Нервный, всклокоченный, еще совсем мальчик, с широкой улыбкой, в один момент — мальчишеской, в иной момент — ядовитой. Артист из тех, кто надолго застревает в ролях подростков, как случилось это с Кириллом Пироговым и Андреем Кузичевым, взлетевшим в прошлом сезоне в роли Максима в «Пластилине». Эти мальчики цедят слова сквозь крепко сжатые зубы, не смотрят, а зыркают исподлобья и помышляют о смерти куда чаще, чем о жизни. В прошлом веке был такой убийца старухи-процентщицы, в нашем — убийца отца, матери, полицейского и ребенка Роберто Зукко. Второй — стопроцентно немотивированный. Первый — описанный до последнего душевного движения. Невежина опускает в истории Раскольникова и само преступление, и само наказание. В опущенном Невежиной эпилоге, где Раскольников, уже в Сибири, ненавидимый другими каторжанами и холодный с навещающей его Соней, однажды обнаруживает себя в слезах у ее ног, Достоевский пишет: «Вместо диалектики наступила жизнь». Невежина сосредоточилась исключительно на диалектике, и Цыганов сумел сыграть эту диалектику замечательно подробно и точно. Он сыграл Родиона Романовича сегодняшним мальчиком — и прозрачным, и непроницаемым одновременно, сведя в одной роли и Раскольникова, и Зукко.