Рождество у Петра Фоменко, или Двадцать лет спустя

Действие комедии, как все помнят, происходит в фантастической Иллирии, на берегу теплого моря; все в пьесе дышит поэзией юга. Но это юг, увиденный из английского далека, из мира британских туманов, британской меланхолии и главного британского праздника — священного для англичан Рождества. Как часто бывает у Шекспира, название — режиссерский ключ к пьесе. Двенадцатая ночь — последняя рождественская ночь. Отчаянная веселость — уж я погуляю напоследок, уж я доберу свое! — тут окрашена легкой прощальной печалью. Это праздник, знающий, что завтра ему конец, но оттого не перестающий быть собою. Тонкая, терпкая, занятная смесь. Хочешь — радуйся жизни, хочешь — печалуйся о ее быстротечности: вот уж именно what you will.

Шестого января 1990 года в переполненной гитисовцами 39-й аудитории я смотрел студенческий спектакль, в котором на сцену выходили (вернее, выбегали, врывались) будущие фоменковские звезды и любимцы театральной России. Их имена тогда никому ничего не говорили, хотя слухи о волшебной компании учеников Фоменко уже летали по Москве и публика уже принималась осаждать крошечные залы ГИТИСа в надежде попасть на «Волков и овец», «Приключение», «Владимира третьей степени». И конечно, на «Двенадцатую ночь», первую заметную работу Евгения Каменьковича, полную юного обаяния и сокрушительной энергии. На подмостках все пело, прыгало и плясало. Никакого memento mori, никакой прощальной меланхолии, прошлого нет, прощаться не с чем и ни к чему, все только начинается, вся жизнь впереди.

«Двенадцатой ночи» Каменьковича исполнилось ровно двадцать лет — возраст, почтенный для всякого спектакля и просто неправдоподобный для театра, который все привыкли считать молодым (двадцать лет — это вся дореволюционная история Художественного театра).

Спектакли увядают, как цветы, — сколько ни лей воды в вазу, цветы чернеют, высыхают и съеживаются: чтобы не видеть процесс умирания, лучше выбрасывать их при первых признаках конца. Постановки шекспировских комедий обычно стареют особенно стремительно и бесповоротно. Они совсем беззащитны перед ходом времени — в силу особой хрупкости состава этих странных сочинений молодого автора.

Должно быть, поэтому «Двенадцатую ночь» в театре Фоменко играли крайне редко, в последний раз — кажется, под Рождество пять лет назад.

И вот теперь, в канун Рождества-2010, «Двенадцатая ночь, или Называйте как хотите» снова на фоменковских подмостках, на большой сцене нового театра. Спектакль за немногими исключениями сыгран первым составом, теми же актерами, что когда-то выходили на сцену гитисовской аудитории: Полина Кутепова — Виола, Галина Тюнина — Оливия, Мадлен Джабраилова — Мария, Тагир Рахимов — Мальволио, Карэн Бадалов — шут, Андрей Казаков — Орсино, Юрий Степанов — сэр Эндрю Эгьючик. 

Возобновляя полузабытый спектакль двадцатилетней давности, Евгений Каменькович, конечно, сильно рисковал. Попытка вернуться туда, где ты был счастлив в молодости, способна обернуться разочарованием, а на театральном языке — провалом. Детский пушок, когда-то украшавший лица фоменковских учеников, давно слетел. Они стали знаменитыми мастерами, виртуозами театрального дела. А, как известно, приход зрелости почти всегда несет с собой не только приобретения, но и утраты — никакие профессиональные умения не искупят ухода пленительной первоначальности, духом которой был полон тот давний ученический спектакль. Но Каменькович — человек, как все знают, отважный (иначе никогда бы не взялся ставить «Улисса») — снова пошел на риск и выиграл.

Актеры на сцене не ностальгировали о своей юности и тем более не иронизировали над ней. Они всей душой отдавались наслаждению игры, способной (школа Фоменко!) передавать тончайшие движения сердца. Они не имитировали молодость, они были упоительно молоды.

Неизвестный мне зритель, возвратившись с «Двенадцатой ночи», записал в своем блоге: «Они все еще прекрасны».

Я не стал сочинять рецензию на шекспировский спектакль — для этого надо было описать, как летала по сцене стремительная Оливия, как горевал и обижался на весь свет сэр Эндрю, как Виола трепетала от близости возлюбленного, как взывал к мести разгневанный шут Мальволио в гамлетовском колете, как одна «шутка, свойственная театру», сменялась другой, а Фесте обращал к нам с подмостков свои умно-печальные глаза.

Я только попытался сказать, как мило и чудесно было в рождественский вечер у Петра Фоменко. Публика, переполнявшая зал, погрузилась в блаженное состояние полного кайфа (прошу прощения за неакадемическое выражение, но очень уж оно подходит к случаю), и именно поэтому была особенно чутка к сценическим тонкостям. Что не мешало ей валиться от смеха при очередных гэгах. На сцене и в зрительном зале всем правил дух веселой свободы, душевной размягченности, благорасположенности к миру и ожидания чудес. А что вы хотите — Рождество в доме, и Святки ждут у дверей.