Небо в алмазах. Они двоятся

Новый спектакль «Мастерской» — «После занавеса» Евгения Каменьковича. Собственно, два одноактных спектакля: бессмертный, неотвязный водевиль «Медведь» и совсем незнакомая пьеса Брайана Фрила «После занавеса».

Герои Фрила — Соня из «Дяди Вани» (Полина Кутепова) и Андрей Прозоров, брат трех сестер (Никита Зверев). По авторской ремарке — «Действие происходит в Москве, в привокзальном буфете, в двадцатые годы 20-го века».

В «Медведе» Вдовушку-дуэлянтку играет Наталья Курдюбова, взбешенного и влюбленного кредитора — Евгений Цыганов, верного Луку — Никита Тюнин. В этой инкарнации пьесы безутешная Елена Ивановна, уйдя в затвор, увековечивает покойника пластически, уж как может. Глиняные головы помещика Попова лежат по всей сцене. Его исполинский монумент глядит на скороспелую любовь уездной статуей Командора.

Наталья Курдюбова — отличная актриса, с диапазоном ролей от Гедды Габлер до Огудаловой-маменьки. Водевиль, натурально, жив и изящен. И все же… «Медведя» на сцене перелицевали столько раз, что из его многострадальной шкуры трудно выкроить что-то новое. Но после финала пьесы Фрила и «Медведь» получит новый смысл.

Этот умный, лаконичный драматург чеховских кровей (и переводчик Чехова) уже значился в афишах «Мастерской». Пьесу Фрила «Танцы на праздник урожая», почти ответ «Трем сестрам» — пяти сестер, хозяек разоренной ирландской фермы 1930-х, ставил в театре Петра Фоменко Прийт Педаяс (Эстония), играли сестры Кутеповы, Галина Тюнина, Мадлен Джабраилова, Полина Агуреева, Карэн Бадалов, Кирилл Пирогов. Замечательный был спектакль! Жаль, что он довольно быстро сошел со сцены.

В «После занавеса» занавес (похоже, тот самый, что опустился над Российской империей — по записи Розанова) висит в глубине сцены, меж дымным, грязным стеклом зала ожидания, запаршивевшей линией либерти, битыми витражами московского вокзала — и железными путями, угольным туманом, дальними семафорами. На его белом холсте рвется и скрипит немая кинохроника: Первая мировая, Гражданская, НЭП. 

Зябкая, нервная, сорокалетняя Соня ждет поезда в уезд: в Москве «решалось дело» о реквизиции ее усадьбы. Дядя Ваня давно умер. Доктор Астров пьет. Елена Андреевна в Париже. Сонин багаж — заботливо упакованный саженец, нелепый и трогательный, как она сама: дом и сад вот-вот отберут, но это деревце (вишня, поди, новых сортов из столичного питомника) Соня все равно довезет и посадит в обреченной усадьбе…

Андрей в старом фраке ночует на лавке. Впрочем, он сохранил скрипку и манеры. Как раз у вокзала на скрипке он и играет, чтобы носить передачи в Бутырку Бобику. С Бобиком все просто: генеральский внук и Наташин сын попался на мелкой уголовщине.

Разбитная тетка-буфетчица необъятных размеров отрывает то Бетховена, то «Цыпленка жареного» на реквизированном фортепьяно. Недобитки философствуют. Натурально — ждешь рассказов о жизнях, раздавленных революцией. Потом с изумлением понимаешь: да, раздавлены всмятку, оба. Но большевики почти ни при чем. У Сони Серебряковой и у Андрея Прозорова есть беда посерьезнее. Они ее внутри носят.

…Фрил не очень силен в наших реалиях. (Кое-что переводчик Сергей Таск и театр могли бы и поправить, скажем, реплику: «Я был чиновником второго класса при Протопопове». Чиновник второго класса — действительный тайный советник, чин министерский и генерал-губернаторский, земцы под роспись чинов вовсе не подпадали. А то у зрителя возникает чувство, что все мы сами себе уже не родные, коль ничего не помним. Чувство-то привычное, но в зале «Мастерской» оно обычно и излечивается…)

Фрил плохо знает Россию 1920-х. Но суть чеховских героев понял очень точно.

Соня с недавних пор открыла для себя оптику для созерцания неба в алмазах. Только — алмазы ее двоятся. Оптика простая, российская: в потрепанном портфельчике у Сони початая пол-литра. «Сила духа! — восклицает она. — Нужна неколебимая сила духа!»

И льется в граненые вокзальные стаканы сорокаградусное топливо ее стоицизма.

Полина Кутепова играет существо, в котором сквозь отрепья чеховской эпохи уже проступают 1970-е, предельная загнанность полуразрушенных героинь Петрушевской. Соня держит саженец, как знамя. И этому знамени верна! Верна любви к доктору Астрову — потому что как же иначе? Верна своим иллюзиям. Верна тоске по тому, что не сбудется и сбыться не может. Что бы ни завязалось на ночном вокзале между ней и Андреем — Соня, пошатываясь, уйдет прочь, в сизую мглу перрона, сияя рыжими кудрями, выписывая кренделя (водка развозит эту нежную душу сразу), держа флагшток саженца.

И этот последний парад на фоне грязных и битых стекол стиля модерн, медленный уход в глубину сцены, в дым Отечества наших невыносимо высоких идеалов и их печальных носителей, гибнущих под ношей своих ценностей, — сделает весь спектакль.

…Право, новобрачная вдова из «Медведя» нам давно ближе и понятнее.