Бывают странные сближенья…

Столицы — определяют границы, устанавливают правила, стандарты. Провинция даёт шанс не подчиняться классическим эталонам, по разным причинам: от чувства протеста до огромных расстояний между городами нашей необъятной Родины. («Русскоязычный поэт», — по собственному определению, — «приёмный, но любящий сын / поэзии русской» Борис Рыжий слово это писал с заглавной буквы без колебаний). Поэтические строки Рыжего точнее многих слов могут это передать: «В России друг от друга города / столь далеки, / что вздрагиваю я, шепнув прощай…». Дальность эта в пространстве, а иногда и во времени, делает провинцию столицей надлома, отклонений. Здесь и пространства, и времена искажаются иначе. И поэт-медиум, несущий в себе тяжесть каждого дня, от которой другие прячутся за ежедневной суетой, может появиться на рубеже эпох, в переломные годы, на границе между Европой и Азией. Таковы пространственно-временные приметы, хронотоп гиблых лет и дальних мест. Кажется, Гейне высказал однажды мысль о том, что эпохи заката чреваты субъективизмом. Выразить «минуты роковые», которыми были последние десять-пятнадцать лет XX века, кому-то удаётся только теперь, отжив десятилетие в веке ХХI-м. Субъективный поэт неблагополучия Борис Рыжий мифологизировал последние десятилетия XX века в режиме реального времени, он успевал схватить его ветер: «Внезапный ветр огромную страну / Сдул с карты, словно скатерть — на пол…». Эту ткань на полу, легче разглядеть именно с облаков и, собрав по ниточке (событий, лет, людей, других стихов), выткать из них ткань стихов своих. В стихах Рыжего часто проявляются фамилии поэтов: Пушкин, Блок, Пастернак, Ходасевич, Некрасов. Он ставит заголовки «К Овидию», «Памяти Полонского», «На мотив Луговского». Во многих критических статьях сравнивают поэта Рыжего и с Есениным, и с Лермонтовым. Включённость Рыжего в круг классических текстов сравнима с Бродским, которого Ахматова окрестила «Наш рыжий». Наш Рыжий (без кавычек) перепевал жизнь современным ему языком, но строил (или разрушал) жизнь собственную согласно классической традиции. Не дождавшись есенинского возраста на три года, совпал год в год с Лермонтовым. «Подражание Лермонтову» вначале написал, позже исполнил. 
«Он весь создан был навыворот… он вдруг созрел и возмужал — пропел и замолчал» писал А. С. Пушкин о Байроне в письме П. А. Вяземскому в июне 1824 года, через два месяца после смерти Байрона, которому было 37 лет: «Посылаю тебе маленькое поминаньице заупокой души раба божия Байрона — я было и целую панихиду затеял, но скучно писать про себя». Как заметил Ю. М. Лотман, у Пушкина как будто включился метроном, начавший отмерять обратный счёт за полтора десятилетия до срока, назначенного судьбой. Пушкину было отмерено так же, как Байрону, 37 лет. Лермонтову и Рыжему — 27. Наверное, некоторые просто быстрее живут… Вл. Соловьёв в статье о гибели Пушкина фактически цитировал самого Пушкина о Байроне, «о жизненном пределе, который предуказан свыше поэту, после чего его жизнь и смерть становятся объектом творчества, но уже кого-то другого».

В рамках «Фотобиеннале-2010» Московский дом фотографии организовал выставку французского фотографа Франсуазы Югье — «Коммуналка», где точно пойманы кадры советской эпохи и 1990-х годов. Выставка расположилась на территории «Руины» МУАРа (Государственный музей архитектуры им. А. В. Щусева. Москва), где фактура стен из старинного кирпича послужила хорошим фоном для фоторабот, акцентирующих внимание на материальности вещей, на том, какое влияние вещи имеют на поведение людей. Эта выставка прозвучала бы, наверное, совершенно иначе в пространстве из стекла и бетона небоскрёбов «Москва-Сити», где прошла другая выставка этого фотографа, рассказывающая о взгляде на высокую моду из-за кулис. Белые безликие стены, глянцевые поверхности грозили превратить документальные свидетельства ушедшей эпохи в экспонаты, в объекты под музейными стёклами. Историческая же среда поддержала фотографии, и они воспринимались как окна, в которые можно бросить случайный взгляд, и увидеть за неприкрытыми занавесками кусочек чужой жизни.
Возможно, кто-то скажет, что нельзя тосковать по тем временам. Но ностальгия, как и память, полна туманов, ей свойственно выборочно относиться к прошлому. Партитура воспоминаний написана причудливой рукой. Жанр спектакля — музыкальное путешествие из Екатеринбурга в Свердловск и обратно — уравновешивает дерзкую в своей откровенности и достоверности поэзию Бориса Рыжего. Наполняет музыкой резкую правду слов, от которой как от яркого света хочется прищуриться, дабы не рассеялись туманы ностальгии и памяти.
В основе спектакля — блюз-опера Сергея Никитина, который положил на музыку стихи Бориса Рыжего. Позже добавились узнаваемые мотивы и звуки джаз-банда милиционеров, выкрики пионерского горна, мерный стук колёс поезда, какофония городской жизни с автомобильными гудками, трелями милицейских свистков, криками, смехом, разговорами. Стихи пропеваются на разные лады, в разных ритмах, с разными интонациями. Спектакль создан стажёрской группой театра, создающие вместе калейдоскоп разных школ и стран. Сама поэзия Б. Рыжего причудливо музыкальна: она словно построена на умолчаниях, которые звучат душераздирающе громко.
Спектакль обрушивает лавину гиперреальных черт и деталей на тех, для кого 80-е и 90-е годы прошлого века так же далеки как Куликовская битва (для них в программке словарик с переводом непонятных слов — другая страна, другой язык). А тем, кто застал ту эру, показывает её как экспонат краеведческого музея, подчёркивая типичное и характерное. Проводница в исполнении юной актрисы из Франции со своеобразной манерой речи, будто привезённой из разных мест, объявляя каждую остановку на нашем пути следования, приоткрывает двери в дома с наклеенными объявлениями и развевающейся бахромой телефонных номеров, окна в квартиры, подъезды общежитий с перегоревшими лампочками, магазины с табличками «учёт», автомобильные дверцы милицейских «воронков».
Возникает знакомое и сумрачное ощущение как от старой одежды на вешалках в пыльном шкафу, который не открывали долгие годы. Она словно помнит силуэты и изгибы тел своих владельцев, но от лёгкого прикосновения это чувство тает под пальцами, рукав, помнящий острый изгиб локтя, падает от тяжести старой выцветшей ткани. Чувственную грань между памятью и вещами, удаётся ухватить немногим. Для этого нужно иметь тонкое ощущение взаимовлияния людей и вещей, их окружающих, чуткость ко времени. «Пустое» пространство, искусственно воссоздающее эпоху, имеет шанс остаться просто декорацией, без собственного лица, без характера, без запахов времени. Должен возникнуть контекст, играющий роль свиты при короле.
Спектакль «Рыжий» обжил один из двух узких залов с массивными колоннами в старом доме Мастерской. «Промышленной зоны красивый и первый певец» Борис Рыжий верил, что «…мы живём по кругу, не умираем никогда…». Круг, движение, поезд, возможность уехать, невозможность сбежать. Театр всё это собрал воедино; здесь время не остановлено, Оно течет бесконечно как мелкий песок сквозь пальцы, а сменяющиеся пейзажи хранят образы, ракурсы и силуэты. Владимир Максимов поставил на рельсы амфитеатр, превратив его в поезд. Рельсы идут по кругу, но их обступают всё новые остановки, годы, лица. Марта Шарлай писала о поэзии Бориса Рыжего и жизни как об источниках одного для другого: «Нет ни малейшей театральной ноты […] в стихах Рыжего — всё здесь настоящее, такое, какое есть, без оговорок и поблажек». Театр балансирует на грани настоящего слова и театральной игры. Путь из Свердловска в Екатеринбург проживает не один, а несколько поэтов. Как в его же стихотворении «три женщины. Три школьницы. Одна / с косичками, другая в платье строгом, / закрашена у третьей седина. / За всех троих отвечу перед богом…».
Из зарисовок с натуры: «Он обладал неуловимой зековской пластикой, приблатнённой походкой и агрессивной манерой выражаться», и рядом: «сухощавый, элегантный, мнительно самолюбивый, как молодой Д'Артаньян, и в то же время приветливый, он был обаятелен и хорош собой». Должен ли театр пытаться это показать? — и да и нет. Настолько, насколько внешнее отсвечивает сущностное, наносит рубец внутри, по сердцу. Как шрам обозначен вскользь брошенным жестом руки, вытирающей слезу. Играющие поэта делают этот жест именно вскользь, «без ножа», словно в дрёме отгоняя комара. В спектакле говорится о смерти через тягу к жизни. Но смерть следует по тем же рельсам с большей скоростью. «У вас 6 минут» — сообщает проводница на следующей станции. За жёсткой структурой спектакля, рассчитанной по минутам, кроется такая же структура каждой человеческой жизни. На каждую сцену отведено столько-то времени. Ни минутой больше. Дальше — «осторожно, двери закрываются». И опять полетят бетонные заборы с неизменным во все времена «Цой жив». Следующая остановка, а там атакующие поезд тётки с клетчатыми сумками, торгующие всем чем угодно, от алкоголя до огромных мягких игрушек. Они сами напоминают замученного медведя на привязи у фотографа. Их шкуры-шубы, за одну свою жизнь перенесли множество трансформаций. Побывали новенькими, на которые копили годами деньги, потом были перешиты для ребёнка, позже превратились в шапки и воротники, возможно, побывали хвостами лисичек и ушками зайчиков для детских утренников, но снова, как ртуть, собрались из всех шкафов, антресолей и ящиков, воедино и стали большой шкурой уставшего зверя, пережившего много жизней. Этот круговорот вещей в природе оставляет на них отпечаток многих рук и жизней, отяжеляя их памятью. Они висят поникшими сумками-авоськами в руках у очереди, стоящей неизвестно зачем. Хвост очереди змеей извивается, устало вздыхает и отпадает от страшного удара — «учёт». В эти очереди стремились, даже не зная, что их там ждёт. В этих очередях можно разглядеть всех жителей города Бориса Рыжего: женщин, проживших всю жизнь в общежитии, соседей, ментов, слесарей, их жён, самого Рыжего — на вокзале, у общаги, в парке, в промзоне, в психушке, на крыше, во сне и в полёте.
В стихах у Бориса Рыжего много неба. Его любимый персонаж — печальный Ангел. И особое место в стихах заполняют облака (обычно синие) и чаще всего они «летят»: «И те, кого я сочинил, / плюс эти, кто взаправду жил, / и этот двор, и этот дом / летят на фоне голубом, / летят неведомо куда / — красивые как никогда». Ощущение полёта театр передаёт с горькой иронией, чуть по-детски — когда достаточно оказаться на плечах отца, чтобы земля осталась далеко внизу; а полёт на качелях заставляет забыть о земном притяжении. Горькая она потому, что тяга к небу у поэта Бориса Рыжего закончилась полётом, длинной в секунду (он повесился на своём балконе в апреле 2002 года). Балконы, крыши, карнизы, облака — это и есть мир тонко и остро чувствующих юношей, полирующих свою кровь до кровотечения. 
Столетие назад стихи писались об ожидании Прекрасной дамы, незнакомой и далёкой. Борис Рыжий о возлюбленной (земной и реальной) вспоминает, расставшись. Поэзия Рыжего — нескончаемое оглядывание на свою жизнь. Нет не только будущего, но и настоящего. Настоящего нет потому, что оно стремительно проносится мимо.
Как надписи с названиями станций на перронах.