Охота на Набокова

Театр, потерявший в августе своего создателя и художественного руководителя Петра Фоменко, открыл сезон премьерой спектакля Евгения Каменьковича по набоковскому «Дару».

«Дар» репетировали еще при жизни Петра Фоменко. Он успел увидеть прогон и в одном из последних интервью назвал этот спектакль событием в жизни своего театра. «Дар» и вправду можно назвать событием: целиком роман Набокова еще никогда не ставился. Каменькович продолжает свою давнюю стратегию: выбирает не просто прозу, а прозу, до него считавшуюся непереводимой на язык театра. Его «Улисс» по роману Джойса и «Самое важное» по «Венериному волосу» Шишкина и сегодня остаются в репертуаре «Мастерской».

Телеграфные столбы, дым, никуда не ведущие рельсы — художник Владимир Максимов поместил навечно застрявших на чужбине героев «Дара» в пространство, в котором сам собою возникает набоковский вопрос: «А когда мы вернемся в Россию?»

Из глубины сцены по рельсам к рампе пробирается чаплинского вида человечек. «…Дуб — дерево. Россия — наше отечество. Смерть неизбежна»,- бормочет он, извлекая из чемодана джентельменский набор эмигранта — патефонный диск, том Пушкина, том Гоголя и учебник российской грамматики. Коричневый костюм, фетровая шляпа, осанистое брюшко и гуммозный нос не дают узнать в человечке Полину Кутепову — ее персонаж назван в программке «Критик, его воображаемая Литературная Необходимость». Чуть позже на сцену вывалится расхристанный юноша в широком пальто и летящем шарфе — героя «Дара», молодого литератора Федора Годунова-Чердынцева, играет недавний стажер, а ныне артист «Мастерской» Федор Малышев.

В глубине зажигается экран: мелькают названия берлинских улиц, по которым скитается герой, изображения сотен бабочек (наследственное увлечение Набокова, которым писатель наделил и своего героя). Берлинский трамвай, грохочущий по рельсам из одной кулисы в другую, груженный бюргерами, в повадках которых есть все приметы близящегося фашизма, вытесняет видение прошлого: распахиваются высокие двери, а за ними — мать героя, отец, сестра Таня все с белом поют под гитару.

Словом, ностальгию по былой России Евгений Каменькович заменяет ностальгией по старому, ушедшему в небытие театру: отсюда гитарный перебор, романсы, дрожащие на матовых окнах тени. По тому театру, к которому с бесконечной нежностью, но не без юмора относился Петр Фоменко, а вот теперь он ушел, и сам кажется его частью. Иные мизансцены «Дара» прямо отсылают к спектаклям Фоменко: тени, романсы под гитару — неотъемлемая часть многих его постановок.

Беда в том, что сам Набоков театра не любил и при всех удобных случаях рифмовал театральность с пошлостью. Наделенный чертами самого Набокова, герой «Дара» мечтает о пушкинской прозрачности ритма и слога. А в спектакле как раз прозрачности не хватает: он перенаселен и перенасыщен ностальгическими воспоминаниями, лирическими монологами и густым театральным гротеском, подменяющим элегантную набоковскую иронию. 

Впрочем, «Дар» — так бывало и со многими постановкам Петра Фоменко — сделан на вырост и рассчитан на очень внимательного зрителя. Но уже сейчас можно заметить, как Федор Малышев, в первых сценах лишь ловко имитирующий поэтическое вдохновение, все более увлекается своим героем. Когда он, словно набоковский мотылек, взлетает на фонарный столб или с грациозностью зверя лезет вверх прямо по рядам сидящих зрителей, в его дар (не поэтический, правда, а пластический) начинаешь верить.

Мать, пропавший без вести, но неотступно присутствующий в мыслях героя отец, юная Зина Мерц, карикатурные литераторы — все они сыграны пока слишком шаржево и впроброс. Таким же жирным шаржем поначалу воспринимается Критик, назойливый и неловкий, неотступно преследующий поэта, охраняющий его от притязаний Зины, он сперва и кажется воплощением топорного взгляда на искусства — всего того, что творцы видят в критиках. А потом вдруг понимаешь: на пороге жизни и литературы Годунов еще не знает, каким будет его Критик. Тот Критик, который вернет его — или хотя бы его книги — в Россию, в русскую словесность.

В конце концов выходит, что Полине Кутеповой досталась самая щемящая роль. Этот господин с гоголевским (как потом понимаешь) носом зачем-то толкует немецкому шоферу о Гоголе. Водит пальцем по патефонному диску, извлекая вальсок. И все пытается сказать зрителю о литературе что-то очень важное. Мысль эта пока читается с трудом, но ради нее можно простить всю эту временами нелепую охоту за набоковской прозой: литература — это и есть родина.