Томление на перепутье

Мастерская Петра Фоменко выпустила первую премьеру без своего мастера — набоковский «Дар» в постановке Евгения Каменьковича. Для театра это серьезный повод задуматься о поисках новых путей

Новый спектакль в «Мастерской Петра Фоменко» ставит рецензента в неловкое положение. Это первая премьера осиротевшего театра, и в такой нелегкой ситуации его хочется поддержать добрым словом. Но критик окажет театру медвежью услугу, если будет делать хорошую мину при плохой игре.

«Дар» нельзя назвать удачей. Это не того рода провал, когда режиссер решил рискнуть, сделать ход конем, поставить смелый эксперимент — и не преуспел. Это какая-то системная и уже предсказуемая ошибка. Евгений Каменькович, как известно, очень любит литературу и будто специально берет для постановки такие тексты, которые сцене противопоказаны: зубодробительного Джойса, витиеватого Шишкина, герметичного Бродского. Результаты бывают разными: спектакль «Самое важное» по роману Шишкина «Венерин волос» был действительно выдающимся и получил кучу премий, «Улисс» потрясал грандиозностью поставленной задачи, «Горбунов и Горчаков» в «Современнике» вызывали уважение своей интеллигентностью. Но «Дар» навевает только скуку и недоумение: зачем это поставлено?

Вся прелесть набоковской прозы, на мой взгляд, в его дивном слоге, в причудливых изгибах мыслей и ассоциаций. При переносе на сцену эта тонкая и блистательная игра в бисер неизбежно превращается в петанк. Театр — искусство по своей природе грубое и вещественное. Ему нужна плоть и кровь, фабула, сюжет, персонажи, характеры. И все эти упоительные литературные виньетки — «застенчивая нога», «росистая улыбка», «резиново-стеклянная помощь врачей» и т. д. — пропадают втуне.

Петр Наумович тоже любил работать с русской прозой и умел превращать авторское слово в многоголосую театральную партитуру. Инсценировки толстовских «Войны и мира», «Семейного счастия» и повести Бориса Вахтина «Одна абсолютно счастливая деревня», пожалуй, лучшие спектакли «Мастерской». Вкус к подробным, детальным инсценировкам он передал и своим ученикам — Сергею Женовачу, Евгению Каменьковичу. И набоковский «Дар» поставлен, в общем-то, по тому же рецепту.

Сцены из эмигрантской жизни молодого писателя Федора Годунова-Чердынцева, в котором угадываются черты самого Владимира Набокова, в спектакле становятся поводом для озорной театральной игры. Стажерская группа «Мастерской», почти в полном составе перекочевавшая сюда из спектакля «Русский человек на rendez-vous», со смаком изображает убогий, карикатурный кружок литераторов, берлинских бюргеров и русских эмигрантов. А также материализует воспоминания героя о прекрасной юности в родовой усадьбе, где отец, мать и сестра, все в белом, поют романсы и позируют фотографу. Эти актерские этюды, конечно, прелестны, но то, что прекрасно смотрелось в учебном, по сути, спектакле по Тургеневу, изначально поставленном на маленькой сцене, в «Даре» на большой — теряется. Постановка рассыпается на эпизоды, не связанные общей идеей, ясным ходом мысли.

По сцене туда-сюда носятся трамваи и поезда — художник Владимир Максимов решил показать Берлин 1920-х как перекресток дорог. Неприкаянные русские эмигранты живут будто на вокзале, среди чемоданов и фонарных столбов, на которые от избытка молодых сил то и дело взлетает главный герой в исполнении Федора Малышева — худосочный юноша с горящим взором, в котором, однако, трудно угадать тот божий Дар, о котором писал Набоков. Это лишь вторая роль актера в «Мастерской» (до этого был Санин в «Русском человеке…»), так что в помощь дебютанту дан опытный напарник. Полина Кутепова, единственная здесь из старой гвардии, играет странного персонажа под названием «Критик, его Воображаемая Литературная Необходимость», а по сути альтер-эго героя и одновременно лицо от автора. В кургузом мужском костюме, в парике и с накладным гоголевским носом, она как тень сопровождает героя. Оберегает его от житейских неурядиц, усаживает за книги, смешно ревнует к новой пассии Зиночке Мерц. Такая вот неуклюжая муза. Этому Критику отданы и все рассуждения о литературе, которая, по словам Набокова, и является главной героиней его романа. По идее, именно эта фигура должна обобщать происходящее и выводить повествование на новый, небытовой уровень. Но этого почему-то не происходит, пазл не складывается в единую картинку.

Главная проблема тут в отсутствии «добавочной стоимости» — той мысли, которую режиссер хотел бы донести до зрителей помимо текста. Что для постановщика было тут самым важным — тяжкая судьба эмигрантов и тоска по родине или набухание таланта, который прорвется сквозь любую дрянь? Или, может быть, его волновала судьба русской словесности? Судя по жизнеутверждающему финалу, где все вдруг превращаются в марионеток, персонажей, послушных перу главного героя, а тот вдруг бросается со сцены вверх, по спинкам кресел, и исчезает на балконе со словами «…и не кончается строка», Евгений Каменькович хотел нам поведать о радости творчества. Но в самом спектакле этой радости, увы, не чувствуется. Он не взлетает, а ползет тяжко и томительно.

Может, тут сказывается тяжесть потери, но спектакль делался еще при жизни Петра Фоменко, и тот успел посмотреть первые прогоны. Дело скорее в исчерпанности приемов, которые «Мастерская» использует со своего рождения, то есть уже двадцать лет. Этот сезон для театра юбилейный. И сейчас ему как никогда необходимы свежие силы, новое дыхание, смелость открывать для себя новые горизонты, экспериментировать и ошибаться, но не стоять на месте, а идти вперед.